Колдунья

Свет стал менее голубым — гораздо менее голубым.

Я впервые заметила это — что дневной свет в клетке теперь более бледный, тонкий — и поняла, что последний снег сошел. Растаял. Я думаю, что уже раскрылись маленькие зеленые почки, появились ростки, похожие на кончики пальцев, а в воздухе витает запах свежей весенней земли — насыщенный и прохладный. Вы слышите это? Уже не просто кап-кап. Гораздо быстрее. Бегут талые воды.

Я знаю этот звук бурлящей воды. Я слышала его прежде в других, затерянных уголках. И там я понимала: это значит, что мое время года уходит, а его место на земле занимает весна — полноводные ручьи и цветы. Болотная почва становится мягче. Скалы — теплее на ощупь. Я так любила все эти перемены, что несли с собой тепло и голубое небо. Но на этот раз стремительная вода и бледнеющий свет значат больше. Другое тепло. Не голубые небеса, а черные — наполненные дымом от моего костра. От объятой огнем меня. Меня пылающей, как это было с домами.

Я всегда немного грустила, глядя, как уходило мое время года, когда зима съеживалась, как пушистый зверек, предчувствующий скорые холода. Времена года тоже прижимаются мордой к животу и засыпают, и я думала обычно: «Ну что ж, до встречи». Я стояла на коленях на болоте и говорила мысленно: «До следующего года», потому что зима всегда возвращается, правда ведь? Приходит мороз. Потом лед. Потом снег.

Теперь я говорю: «Прощай». На этот раз навсегда. Я не увижу следующей зимы.

Когда она вернется, вы встретите ее за меня? Будете дышать за меня на обледенелую стену и смотреть, как дыхание течет обратно к вам? Скрипеть снегом? Сидеть у очага?

Посмотрите, какие розовые у вас щеки. Какие мокрые туфли.

Прошедшая зима была длинная, я знаю. Там, в долине, она была длинной. Стояли крепкие морозы, от которых снег скрипел под ногами и с хрустом падал с крыши. По утрам я потягивалась, наполняла легкие зимним воздухом.

Тогда пришли солдаты. В февральский день они появились в долине в красных мундирах, их мушкеты были отполированы, а щеки румяны от мороза. Они постучались в переднюю дверь предводителя клана.

О чем я думала в тот день? Мне кажется, ни о чем. А может, о мелочах, которые попадались на глаза, — о клубящемся дыхании, о паутине с повисшими на ней капельками. Я помню, что шел мелкий снежок, покалывающий лицо, и руки у меня порозовели, и я разглядывала их, перевернув ладонями кверху. Мне не было ни грустно, ни радостно. Я была просто такой, как всегда. Сидела на Сохрани-Меня.

Потом я подняла взгляд. И увидела в отдалении красную линию. Она двигалась по берегу озера, мимо Баллачулиша и дальше. Я прищурилась и подумала: «Что это там такое красное? И движется?»

И я поняла, что это красные мундиры.

Солдаты.

Как вы узнали, что именно солдаты убивали нас? Кто вам сказал? А может, теперь всему белому свету известно, что солдаты пришли в Гленко? С мушкетами. Радостные.

Без сомнения, это изменило долину. Все эти высокие мужчины в красных мундирах, с лоулендскими голосами и припорошенными снегом сапогами, которые они отряхнули, потопав в дверях. Они обменивались шутками, которых я не слышала, — до меня доносился лишь хохот. Меня не было там, чтобы увидеть, как Маклейн их принял. Я склонялась к тому, что он возмутится и выгонит их, потому что он ненавидел все, что относилось к Вильгельму или хоть как-то касалось его, а это были люди Вильгельма. Я думала, что он может даже вытащить пару клинков. Но он был спокоен. Он просто смотрел на падающий снег. Он смотрел на их холодные лица, а потом услышал, как урчит у солдат в животах.

— Он принял их, — сказал Иэн, когда я встретила его три дня спустя. — Дал им мясо. Крышу над головой.

— Он принял их?

— Ага. Что еще ему оставалось делать? Стоит отвратительная погода, Корраг, а им нужно было где-то квартировать.

— Но они люди Вильгельма…

Я не понимала.

Тогда Иэн вздохнул, как он часто делал, разговаривая со мной. Словно у него не хватало терпения на эту тупоголовую английскую зверюшку, он сказал:

— Разве мы не дали клятву Вильгельму? Мы больше не являемся внешней угрозой для него и его людей, как и они для нас. Именно так поступают горцы — дают убежище тому, кто их об этом просит.

Гаррон переминался с ноги на ногу под ним.

— Разве тебе мы не предложили убежище много месяцев назад?

Да, так оно и было. Я кивнула.

— Тогда ты не имеешь права возмущаться.

Я повернулась и пошла прочь, и я запомнила его слова. «Внешняя угроза. Клятвы». Я понимала, что доводы Иэна правильные. «Нет никакой опасности», — сказала я себе, шагая по льду. Я видела, какие они ладные. В малиновых мундирах и сверкающих сапогах, а на некоторых надеты завитые, припорошенные снегом парики. Они бряцали железом. Они согревали своим теплым дыханием руки, пока стояли в долине, и разглядывали горы.

«Нет никакой опасности. Все хорошо».

Но я все-таки не могла по-настоящему успокоиться. В долине происходило столько изменений, так много передвижений в ее воздухе и свете, — как же мне это могло нравиться? Как мне мог нравиться приход этих мужчин? Я думала: а как же скалы? Как же маленькие звериные жизни? Это глубоко волновало меня, несмотря на слова Иэна. Я смотрела на солдат, и казалось, что внутри у меня плещется беспокойное море и волны разбиваются о бока. Сдерживая дыхание, я кралась по снегу, как кошка. Я пробралась в Ахтриэхтан и увидела солдата, справляющего нужду у озера, и мне это не понравилось. На прогулках в те темные дни я обнаружила следы тяжелых сапог у Ахнакона, там, где росли примулы, и это что, значит, примул не будет, когда придет весна? Я закусила нижнюю губу. Я не видела моего оленя уже неделю — больше недели.

Я беспокоилась.

Беспокоилась за долину. Беспокоилась за скалы и воду. Я беспокоилась за воздух, за траву, за оленя и за то, что семьи отдадут соленое мясо, и копченую рыбу, и турнепс этим людям, а потом сами будут голодать. Меня беспокоило, что, из-за того что солдаты перекликаются между собой от дома к дому, приложив руки ко рту, слой снега сорвется с гряды, с грохотом устремится вниз и унесет пару человеческих жизней. Я беспокоилась, что они останутся и никогда не уйдут.

И конечно, меня мучили старые кошмары. Я знаю, каковы эти красномундирники. Я думала, что оставила их позади, в Лоуленде, в той летней ночи, когда моя кобыла была еще жива, а юбка зацепилась за ежевику, согнувшуюся, а затем распрямившуюся с треском, так что они оторвали взгляд от огня и… Я оставила это в прошлом. Я не вспоминала этого, потому что зачем держать в себе прошлые беды? Я пережила все это. Но сейчас в долину пришли мужчины в красных мундирах, и мне было больно вспоминать, как огромная тяжесть навалилась на меня и мужской голос прошептал: «Тсс, тише…»

Щелк.

Я держалась около хижины. Скучала по кобыле.

Не все красномундирники негодяи, мистер Лесли. Я и тогда знала это, да и сейчас все еще понимаю. Но разве матушка Мунди не возненавидела навсегда всех налетчиков после того, как один взял силой ее тело в пылающую осеннюю ночь? Не каждый налетчик поступал так, но она тем не менее ненавидела их всех. Сидя у очага, я думала о ней. Ее лицо будто стояло перед глазами — изборожденное морщинами, покрытое ожогами, с волосками на нем, с грустными глазами. Я размышляла о том, что с ней стало теперь, и думала, что она мертва, — ее поруганный отечный рот заперли под землю, и он уже истлел.

Не все солдаты жестоки, мистер Лесли. Большинство из них не такие.

Но мне с самого начала не нравилось, что они пришли в долину, и ничего тут не поделаешь.

В основном я держалась своей лощины. Я не уходила оттуда днем — страшась прошлого и будущего и всего, что между ними. Может, страшась даже самой себя, потому что у меня появилась привычка разглядывать свое тело в пруду, где я мылась, и волноваться о том, какое оно маленькое, о его мышцах, его шрамах. Я видела собственную слабость; я словно паутина, что паук плетет в углу, — в некоторых местах крепкая, но тонкая, как паутинка, и белая, как паутинка, а еще странная. Я вглядывалась в свое отражение, стоя на звонком льду. Я думала: «Это сделала Кора. Я пришла из нее», и временами это смягчало тревогу. Она была такой дикой, такой воинственной. Она была во мне и рядом со мной, и когда река стеклянным водопадом обрушивалась в пруд, мне казалось, в реве, что стоит в ушах, я слышу ее голос. «Будь сильной. Мудрой».