Мгновение – вечность

Горов оглянулся, и невнятный гортанный звук, – передатчик был включен, – достиг слуха летчиков. Горов подавил клекот внезапно подступившего волнения: «Я -

«Жгут-один», даю настройку…» Прокашлялся, повел отсчет в свойственной ему повелительной манере. Летчики отвечали капитану поднятием рук, покачиванием элеронов, что означало: все в порядке, командир, слышимость хорошая. А также, – читал Горов между строк, – верность уговору…

– Вышколил своих капитан, – сипло проговорил лейтенант Фолин, наблюдая за «ЯКами» и медлительным жестом руки поправляя у виска дужку темных очков. Он был единственным во всей округе владельцем светофильтров. На их золотистых, утолщенных возле стекол дужках, стоял фабричный знак: «Made in USA». Летчик, гонявший самолеты на фронт из Нома и Фербенкса, понял нужду лейтенанта в темных очках и запросил с него крупно. Жаль было Фолину пары неношеных, из овечьей шерсти, унтят, жаль было трофейного компаса к деньгам в придачу, а печальней всего было сознавать, что вынужденный, разорительный обмен подводит черту под его авиационной жизнью. Кожу лица и рук вместе с кровью отдал авиации Фолин, а что получил? Пришел безвестным пилотягой, таким же безвестным с ней и расстался. Списан вчистую, назначен комендантом аэродрома – все!.. Затемно поднимался он и уходил в открытое поле, чтобы весь день дотемна никого и ничего не видеть, кроме ясна солнышка в небе, трактора с волокушей да самолетов. Все происходящее вокруг воспринимал Фолин болезненно. Сделка с перегонщиком отвечала духу непонятных тыловых отношений, и от них ему не уйти, – новые, непривычные, с мукой осознаваемые косметические проблемы вставали перед Фолиным, нуждались в решении. Его реплика: «Вышколил своих капитан» – могла означать и похвалу (Горов держал группу в руках) и осуждение (усердие летчиков отдавало школярством), однако голос Фолина оттенков не имел, а полумаска светофильтров, поправляемых незаученным, медлительным жестом, скрывала выражение его глаз.

Боевых подвигов, о которых можно было бы распространяться, он за собой не числил, друзей-приятелей, знавших, как он летал, рядом не находилось. Заглядывал в его аэродромный балок, обогревавшийся «буржуйкой», капитан Чиркавый. Доставал флягу, Фолин нагребал из углей печеной картошки, капитан пускался в рассказы о женщинах. То, что капитан знал, думал и говорил о них, выявляло, сколь глубоки различия между боевым истребителем-фронтовиком и летчиком, вышедшим в тираж.

Как моряк, все потерявший в бурю, ждет на морском берегу каких-то объяснений, откликов судьбы, так и Фолин, угодивший в БАО на снежный, сверкающий наст подмосковного аэродрома, откуда летчики уходят на фронт. А Чиркавый, с трудом осваиваясь с новым своим положением, маялся, не понимая, кого из женщин интересуют его «цацки», как он выражался, а кого – он сам. Не решив непосильной для него проблемы, он три дня назад отбыл с полком на юг. «Вот тебе телефон, – сказал он, забежав к Фолину на прощание, – вот тебе адрес… Хотела удрать со мной под Старую Руссу, а нас, видишь, повернули на юг. У мужа бронь, он за бронь держится, а она с ним жить не хочет… От Москвы до твоего балка ближе, чем до Старой Руссы или до Ростова. Юг красотками не беден, правда? Под Старой Руссой вытерпел, на юге не пропаду… Звони и действуй, комендант!»

Возле стартовых флажков «ЯКи» по примеру вожака замерли, можно бы сказать – примолкли, как обычно делают люди, присаживаясь перед дальней дорогой. Фолин это почувствовал: на фронт уходит, в дело вступает новое пополнение. Как июньским рассветом вступал в него Фолин, как вступали его друзья. Мало кто из них уцелел, дотянул до перелома. Пашка Гранищев, напарник Баранова, прогремел под Сталинградом. Не пришлось ему проститься с Павлом. Баранов пошел с повышением, пара Баранов – Гранищев распалась… А гремела! В Ленинске дивизионный комиссар на глазах Фолина снял со своего поясного ремня красавицу «финку» и вручил ее Гранищеву «как лучшему из молодых напарников Героя». Потом газеты писали об этом, поместили снимок… Самое интересное: дивизионный комиссар укатил, а Баранов и говорит: «Гранищев, дай „финку“ посмотреть, больно красивая». – «Нравится, товарищ командир?» – «Да ведь ты, я знаю, не кавказец, это кавказцы за похвалу дарят…» – «Возьмите, товарищ командир! Без вас-то я никто…»

Новое стартующее пополнение – другое. Ничего не видели, ничего не знают, обо всем берутся рассуждать… Егор, дальневосточник, принял «ЯК» прямо с конвейера, пригнал, «ЯК» – игрушка, а Егор недоволен: шершавое покрытие, видите ли. Нет тщательности в отделке. «Ну, скажи, не дуреха ли баба, бригадирша заводских маляров? – сокрушался Егор, отколупнув зашпаклеванный на счастье в тело истребителя и закрашенный, чтоб не бросался в глаза, нательный медный крестик. – Дремучесть российская. Такое покрытие пять километров скорости съест. Если не все десять. Чем тевтон и воспользуется… Эх, деревня, ведь это мое Оружие!» – ив сердцах запустил крестик подальше, чтоб глаза его не видели. Капитан Горов тоже хорош. «Комендант! – орал Горов. – Вся полоса в рытвинах, взлетать опасно!..» Это под чистым небом, под охраной зенитки, за триста верст от переднего края – опасно? Не знает капитан, что такое «опасно»…

Перевели ребята дух, взвыли моторы… Пошли!

Комендант замер. Все попреки, только что просившиеся на язык, вон из головы.

Взлет резервистов захватил его, взял за живое. Обгоревший в бою, разлученный с небом пилотяга как будто сам понесся вместе с «ЯКами» навстречу безжалостной войне.

Он придерживал у висков очки, усмирял тик.

Хороший взлет, компактный. Быстрый сбор.

Молодцы!

Сейчас капитан развернет их вправо, подальше от московских зениток и – прощай-прости, первопрестольная…

Темный крестик, закинутый Егором, глянул на Фолина с белого наста аэродрома.

Телефон, в котором больше не нуждался Чиркавый, крестик на удачу – в пятнах заводской шпаклевки, снижающий силу Оружия, – вот чем он будет теперь греться, затемно поднимаясь и уходя в поле, чтобы никого не видеть.

– Левый разворот! – протяжно скомандовал Горов, накреняя свой «ЯК» влево и мельком, как во время выруливания, оглядывая выстроенный им в воздухе боевой порядок «клин», «клин звеньев», – журавлиный клин… Беглого взгляда исподлобья, снизу вверх, ему хватило, чтобы все увидеть, оценить и больше о строе не думать. «Ни звука! – приструнил себя Горов, убирая палец с кнопки передатчика. – Не отвлекаться…» (То, как он невольно хекнул, выбираясь по снежным завалам на взлетную, без внимания не осталось, позже и эту мелочь припомнили…)

«Ни звука!» – он погрузился в чтение, в узнавание Москвы, измененной высотой и скоростью.

Размытые дымами, смутно очерченные приземистые окраины и холмистое возвышение центра открывались летчику одновременно, но речушки, мосточки, пруды, разбросанные справа и слева, ныряли под крыло, а центр, старательно воспроизведенный на листке самодельной карты, прояснялся перед летчиком и укрупнялся. Карту он построил в несколько приемов, наезжая в Москву, чтобы не спеша пройтись по Замоскворечью, Таганке, Абельмановской заставе. Эту старинную часть города, противоположную району ЦА, Горов не знал. Заводские корпуса, рабочие слободки, бывшие купеческие особняки. Представляя себе, как выглядят они сверху, он прокладывал маршрут в обход зенитки – к Кремлю. Наших зенитчиков Чиркавый, например, в расчет не брал: «Мажут безбожно!» – но, между прочим, подчеркивал, что своих снимают с первого залпа. Пролеты над городом вопреки строжайшему запрету случались, пока что ни один фронтовик не пострадал: «Не за тем сюда явились!..» Ноги сами выносили Алексея на Москворецкий мост. То стоя на мосту, то озабоченно куда-то устремляясь, он кружил там часами. Рассматривал Кремль. Без алых звезд на башнях, без золотых крестов на куполах. Звезды демонтированы, купола обшиты темным тесом. Курился поземкой гололобый холм, знакомый по газетам, по репродукциям картин. Окна большого здания на холме оклеены крест-накрест… Искал глазами и не находил домик, о котором мечтал Чиркавый; легковушки, изредка проезжавшие по пустынному двору или с гудками вылетавшие на Красную площадь, заставляли его настораживаться… Неловко хоронясь, отчего фигура высокого военного на мосту производила странное впечатление, он выбирал для себя контрольный створ, входные ворота, тайна замысла согревала его на студеном ветру… Наметил ворота: пространство между трубами электростанции и шпилем английского посольства. Здесь они просвищут. Опорный ориентир – трубы. Конусом вверх, слабо дымящие. Шпиль посольства на Софийской набережной виден плохо. «Триста метров», – определил Горов высоту пролета, для него безопасную, для зениток невыгодную. Зенитка пристреляна на средние и большие высоты. «Дадим шороху, в стеклах звон пойдет, даром что оклеены»…