На грани веков

Голос Холодкевича вполне соответствовал его лицу и фигуре, даже сомнений не было в том, что он желает экономке всего наилучшего и чувствует именно то, что высказывает.

— Жаль, жаль, что ты за Пупурова Дава идти не хочешь, а уж он бы взял, я с ним говорил. У него, пожалуй, самая лучшая усадьба в волости и двое совсем маленьких ребят — кому же за ними приглядывать?

— Ко всему у него еще хромая нога да пятьдесят восемь лет от роду. А у меня и у самой ребенок будет, — за ним кто приглядит?

Судя по разговору, Мария вовсе не плакала, а все время ощетинивалась, точно рассерженный еж, не допускающий, чтобы к нему даже пальцем прикоснулись. От каждого ее слова Холодкевич кривился, будто его кто-то пребольно дергал за волосы. Когда помянули ребенка, то дернули так сильно, что и без того узкие глаза плотно зажмурились и складки возле уголков рта почти потемнели.

— Ну-ну, если ты сама не хочешь, так и я не неволю… А если Кукуров Ян? В Краукстах сейчас настоящего хозяина нет, — что, если бы я посулил их ему?!

— Да бросьте, барин, не подыскивайте вы мне женихов. Кукуров Ян слишком хорош, чтобы жениться на выгнанной господской экономке.

— Разве ж я выгоняю тебя, Марит? Разве ж я не сознаю своей вины? Я же не какой-нибудь изверг и своего ребенка не оставлю.

Мария недобро усмехнулась, Холодкевич даже перестал ощупывать стол.

— Ах, значит, не выгоняете? Ну, так вот вы для меня самый что ни на есть подходящий жених.

Но она тут же оборвала фразу и сделала полшага вперед.

— И насчет ребенка молчите! Он мой, только мой, никому я с ним не стану навязываться! И без того бедняжке всю жизнь придется мучиться да гадать — человек его отец или изверг.

Холодкевич и вовсе помрачнел, невольно бросил взгляд на дверь, точно прикидывая, нельзя ли куда удрать.

— Ну, не хочешь — не надо… А куда же ты думаешь деваться? В Гривы к матери ведь нельзя…

— Нет уж, в другой раз не сунусь. Вчера вечером ходила туда — даже в дом меня не пустили, пса науськивали, да только собака добрее, знай хвостом виляет и не думает кусать. Куда денусь? Барин, верно, слыхал, куда деваются такие, как я. На какой-нибудь сук, или опять же есть тут на горке за прицерковной корчмой у Девичьего ключа омут, такой глубокий, что и дна там еще не доставали… А! Значит, все-таки совесть говорит! Да ведь и как же, барин дорогой! Католический бог, он не такой, как наш, этакие дела он не прощает — и ночью не уснешь, и среди бела дня всякое привидится, весь век до седых волос. Бывало этакое.

Это и для барина было слишком. Побагровев, с испариной на лбу, он замахал обеими руками.

— Да ты что, что ты говоришь-то, опомнись! Да что я, один? А твоей вины тут нет? Сама хотела, сама и носи, сама знала, сама и разумей, не мужское это дело…

Опершись руками, он оттолкнулся от стола, отвел глаза, чтобы не скользнуть взглядом по раздавшейся фигуре Марии, и, спешно шаркая туфлями по паркету, пошел в дальнюю комнату. Мария осталась, зло улыбаясь, словно уверенная, что барин еще вернется.

Он и на самом деле возвратился, уже овладев собой, вскинув голову, с принужденной барственной миной на лице, хотя глаза по-прежнему смотрели в сторону. В руках какой-то узелок — Мария сразу увидала: вязанный его прежней экономкой кошелек из зеленого гаруса, украшенный мелким бисером. Барин втиснул его в ладонь Марии.

— На, тут тебе надолго хватит. А теперь ступай и выкинь из головы разную блажь!

Затем он против воли словно оттаял и протянул руку, видимо, желая проститься. Но Мария не шелохнулась, даже не почувствовав в руке тяжелого дара. В ее взгляде была такая глубокая ненависть, отвращение и что-то похожее на презрительное сожаление, что Холодкевич застыл на месте, не зная, как быть. К счастью, в этот злополучный момент, точно на зов, вошел его староста Беркис. Крутя в руках шапку, он остался стоять у дверей. Смекалка старого господского прислужника заставила его прикинуться, будто он ничего не видит и не понимает. Мария прошла мимо него и спустилась по лестнице, все еще не ощущая дара, словно одержимая, как во сне.

Холодкевич глубоко вздохнул.

— Вот оно, староста, как на свете-то бывает…

Беркис и в разговорах с господами понаторел, потому и ответил так, что не подкопаешься:

— И верно, барин, и так бывает, и сяк, и не приведи господь как.

— И ты только подумай, старина, она же еще меня и попрекает, она… нет, не то чтобы попрекает, а вроде бы… А я виноват? Что я, один виноват?

— Да что вы, барин, какая в том ваша вина? Так все они, бабы, это уж всегда так. Кто же того не знает: сами вешаются на шею, а чуть что — сразу и в рев.

— Да нет, она и не ревет, а только глядит этак…

— А и поревет, без этого уж не обойдется. Раньше оно, когда этакое у молодого барина случалось, так старый барин, господин Шульц, просто приказывал выпороть девку и отпустить — вот и покой был в имении.

— Ну, то барон Шульц. А я так не могу, не могу, старина.

Беркис трижды кивнул головой.

— Ну, понятное дело, барин, не можете.

У людской стояли три бабы. Когда выпровоженная экономка вышла из замка, понурив голову, не глядя, ничего перед собой не видя, поплелась через двор, они живо повернулись к ней боком и сдвинули головы. Кукуров Ян перед каретником с ведром воды согнулся так низко, точно ему не колеса надо мыть, а залезть под господскую повозку. Петерис подошел к двери кузницы; одни белки глаз сверкали на черном пятне лица, поэтому выглядело оно сердитым, хотя на самом деле парень очень сочувствовал ей, даже шапку приподнял, словно невесть перед какой высокородной дамой.

— Значит, уходишь, Мария?

— Приходится уходить.

Она не остановилась, даже не оглянулась и ответила только потому, что краем уха услыхала его слова. Звон молота в кузне стих, через плечо Петериса высунулась закопченная борода Мегиса, но Петерис тут же повернулся и оттолкнул любопытствующего эстонца.

— Нечего тебе пялиться, куй давай, пока подкова не остыла!

Но сам, повернувшись, еще потряс кулаком, глядя на верхние окна замка.

В прицерковном овраге навстречу Марии попалась Сталлажиене, повязанная белым платком, в новой юбке. Увидев, как изгнанная экономка бредет, точно сонная, она перешла на другую сторону дороги, потом, покачав головой, поглядела вслед и вздохнула.

Дорога почти уже подсохла. По ночам нет-нет да еще подмораживало, но днем солнце пекло так, что ближний лес на взгорье и сейчас был затянут синеватым маревом. Тропинки местами уже пылили, по обочинам желтели одуванчики, сквозь слежавшуюся прошлогоднюю листву уже пробилась свежая травка. Старые липы аллеи, ведущей к мызе священника, грели на солнце корявые ветви, чтобы скорее набухли почки. Две девушки сгребали в кучи прошлогодние листья; новый пастор шел от имения, держа шляпу в руке, вскинув к солнцу белый лоб и с удовольствием попирая ногами гравий, на который голые деревья бросали еще только легкую, чуть колышущуюся сетку теней. У коновязи прицерковной корчмы понурился чалый мужичий коняга, — хозяин его пил в корчме, так громко выхваляясь, что даже на дворе было слышно.

Мария ничего не слышала и даже не глядела по сторонам. Глаза ее все время были прикованы к земле, тяжелые мысли сами собой клонили голову. Но за корчмой, напротив Девичьего ключа, она внезапно остановилась, посмотрела вверх, затем на тяжелый зеленый, украшенный мелким бисером комок, который все время крепко стискивала в руке. Поодаль на дороге остановился какой-то встречный прохожий, разглядывая изгнанную экономку, но она и его не заметила. Словно надумав что-то и твердо решившись, она перескочила через канаву и по слежавшейся дернистой осенней вспашке стала подыматься на взгорье. Чем выше, тем быстрее, под конец почти что бегом, — новые, заработанные на господской службе туфли скользили по глинистой почве. Раз она даже споткнулась, но ей все было нипочем. На вершине взгорья вокруг ключа блестели коричнево-фиолетовые кусты ольхи, отливали желто-красным побеги ивы и серебристо-серым осинки, но и на это она не обратила внимания.