На троне великого деда

Полк поравнялся с императрицей. Пётр Фёдорович, державшийся, бесспорно, хуже всех во всём этом войске и маршировавший нетвёрдым, колеблющимся шагом впереди первой шеренги, отдал салют шпагой, как сделал бы это всякий другой офицер. В тот момент, когда государь приветствовал таким образом свою супругу, он споткнулся и так внезапно полетел вперёд, что упёрся рукою в землю и лишь благодаря проворству подскочившего генерала фон Леветцова снова поднялся на ноги. То была странная картина; было похоже даже на то, будто он смиренно бросился на колена пред своею супругою.

Екатерина Алексеевна сделала вид, что не заметила этого неприятного случая; она приняла ещё более гордый вид, и когда сделала приветственный жест рукою, это движение было так повелительно, так исполнено величия, что в данный момент она казалась в самом деле настоящей правительницей государства.

Проворчав сквозь зубы проклятие, Пётр Фёдорович быстро оправился и зашагал дальше; однако он не подал знака к обычному провозглашению «ура» при церемониальном марше, оттого ли, что забыл о том от испуга при своём внезапном падении, или по той причине, что не хотел воздать эту честь своей супруге, хотя и назначил её своей заместительницей на параде.

Полк сделал поворот и выстроился слева от императрицы. Пётр Фёдорович остался во главе его, тогда как русские гвардейцы проходили под предводительством принца Георга Голштинского. Принц, ехавший верхом впереди Преображенского полка, отдал салют; по команде императрицы солдаты отдали честь; но так как Пётр Фёдорович не приветствовал своей супруги кликом «ура», то и принц проехал мимо неё молча.

Императрица, холодно и сдержанно поклонившаяся голштинскому полку, кивнула русским гвардейцам с грациозной задушевностью; когда же мимо неё проносили знамёна, она склонилась низко, почти к самой шее своей лошади.

Тихий говор пронёсся в рядах солдат.

— Вот это — наша императрица, наша матушка! — слышались отдельные голоса. — Она ходит в русском платье и жалеет Россию, она любит нас. Она не надела бы прусского мундира!

Некоторые из этих замечаний были сказаны так громко, что донеслись до лиц, окружавших государыню.

В замешательстве и с боязнью потупились стоявшие позади неё генералы. Скрежеща зубами, графиня Воронцова дёрнула повод, так что её лошадь взвилась на дыбы, а Разумовский тихо, но серьёзно и повелительно напомнил ей, чтобы она держалась смирно.

Поручик Григорий Орлов вёл свою полуроту. Когда он поравнялся с императрицей и, отдавая салют, опустил шпагу, Екатерина Алексеевна поклонилась ему с блестящими взорами и вспыхнувшими щеками. Никто не мог подметить, что этот поклон относился к молодому гвардейцу; но он, казалось, почувствовал её взгляд, встретившийся с его глазами; Орлов поднял шпагу и воскликнул громким голосом:

— Ура! Да здравствует наша матушка-императрица!

Как будто нужен был только этот толчок, чтобы чувства, одушевлявшие войска, прорвались наружу; радостный клич был дружно подхвачен и оглушительно загремел, усиливаясь всё более и передаваясь дальше громовыми раскатами от полка к полку.

Пылая румянцем, императрица склонилась ещё ниже; он поднесла концы пальцев к губам и протянула руку, точно желая послать каждому из этих солдат поцелуй своих уст; но её взор был устремлён при этом на одного Орлова. Он прижал руку к сердцу и крикнул ещё громче:

— Да здравствует матушка Екатерина Алексеевна, наша возлюбленная царица!

Сбоку следующей полуроты шёл поручик Григории Александрович Потёмкин; пожалуй, он один заметил взгляды, подобные пламенным лучам, которыми обменялись Екатерина Алексеевна и Орлов; он понял значение этого символического поцелуя, он видел, как Орлов, оставив на секунду военную выправку, прижал руку к сердцу. Смертельная бледность разлилась по лицу Потёмкина, и он почти до крови закусил себе губы, а когда поравнялся с императрицей, то взоры его больших глаз устремились на неё так пламенно, что она почти испуганно взглянула в это прекрасное, бледное, взволнованное глубокою страстью лицо. Потёмкин, точно так же, как и Орлов, поднял шпагу, точно так же громко крикнул: «Да здравствует матушка Екатерина Алексеевна, наша возлюбленная царица!»; он так же прижал руку к сердцу и продолжал смотреть назад, как будто не мог оторваться от созерцания императрицы.

Поражённая, задумчивая, мечтательно смотрела она ему вслед. Между тем приближалась уже головная колонна Измайловского полка, и солдаты не дожидались больше сигнала; они ещё издали присоединились к громким кликам своих товарищей-преображенцев, и ещё громче грянуло их молодецкое «ура», когда они проходили мимо государыни.

Все эти полки, приветствовавшие с таким одушевлением Екатерину Алексеевну, должны были вслед за тем промаршировать мимо голштинских гвардейцев, чтобы стать позади них. Они проходили лишь в нескольких шагах от императора, который, стоя пред своим полком и опёршись на шпагу, мрачно мерил глазами марширующие войска; но никто из солдат как будто не замечал его. Они смотрели в сторону и молча шли дальше, точно Пётр Фёдорович был простым офицером голштинской гвардии; только его собственный кирасирский полк один прокричал ему «ура». Но и этот клич звучал слабо и как будто нерешительно вырвался из солдатских рядов, так как даже эти войска, которые император удостаивал своего особого благоволения, считали для себя жестоким унижением видеть его в прусской форме пешим впереди полка, который, по их мнению, состоял не из солдат, а из недостойного сброда чужеземных проходимцев.

Церемониальный марш окончился; Пётр Фёдорович приказал подвести себе лошадь и с мрачным недовольством в чертах поехал обратно к супруге.

— Вы превосходно умеете изображать императрицу, — сказал он с язвительной насмешкой. — Благодарю вас за сыгранную роль. Что это значит, Романовна? — спросил он, увидав графиню Воронцову. — Зачем вы остаётесь там?

— Лошадь графини слишком далеко подавалась вперёд, — сказала государыня, — и граф Разумовский имел любезность отвести её на надлежащее место.

— О, — воскликнул Пётр Фёдорович, причём краска гнева ударила ему в лицо, — место нашей приятельницы рядом с нами. Подвинься сюда, Романовна!

Бросив на Разумовского торжествующий взгляд, графиня пришпорила лошадь и подъехала к императору. Тот повернул к воротам, дал своему коню шпоры и помчался так быстро во внутренний двор, что удивлённая Екатерина Алексеевна не успела последовать за ним, тогда как графиня не отставала от него, и они одновременно остановились пред внутренним крыльцом. Когда Воронцова, поспешно спрыгнув с седла, поднималась на крыльцо рядом с императором, на улице грянул ещё раз громкий, раскатистый клич:

— Да здравствует её императорское величество, государыня императрица!

Когда Пётр Фёдорович так внезапно помчался прочь, государыня не сделала ни малейшего движения, чтобы последовать за ним; она, напротив, придержала свою лошадь и, ещё раз обернувшись назад, послала рукою приветственный жест гвардейцам, которые ответили ей этими громкими кликами.

Пётр Фёдорович оглянулся и увидел, как его супруга, провожаемая громким прощальным приветствием солдат, въехала в ворота. Он стиснул зубы и поспешил к внутренней лестнице, чтобы поспешно подняться наверх.

Графиня стала во главе придворных дам, спустившихся вниз для приёма императрицы. Екатерина Алексеевна сошла с лошади и прошла мимо Воронцовой, не удостоив её даже взглядом. Она проследовала в парадные апартаменты, в которых собрался весь придворный штат, и где император, пришедший туда раньше супруги, беспокойно шагал взад и вперёд, заговаривая то с тем, то с другим и чуть не каждому кидая резкие и почти оскорбительные замечания.

Екатерина Алексеевна также стала обходить присутствующих, но, совершенно в противоположность её супругу, у неё для всякого было любезное и приветливое слово. Настроение общества сделалось боязливым; было заметно, что над челом императора нависла грозовая туча и что он лишь с большим трудом сдерживал кипевший в нём гнев.