Государи и кочевники

Карелин приказал закопать трупы. Казаки отыскали лом и несколько лопат, похоронили товарищей в братской могиле, дали залп и вновь сели на лошадей. С берега Карелин вновь посмотрел на сгоревшие суда — теперь их было только шесть, остальные ушли под лёд. Видимо, подо льдом был и «Святой Николай», ибо оставшиеся пока на поверхности суда ничем не напоминали шкоут Герасимова. Карелин вспомнил, что в трюмах шкоута лежали бочки с порохом и боеприпасы. Конечно же, начинённый взрывчаткой, шкоут, наверное, ушёл на дно одним из первых.

Отряд возвращался прежней дорогой. Чёрный дым поднимался над Прорвинским постом и уносился по синему небу в кайсакские степи. Белые безмолвные просторы, полные угрожающей таинственности, тяготели над людским сознанием.

Санный караван пребывал на том же месте, где его оставил Карелин. Спасшиеся от жестокой смерти музуры и купец Герасимов всё ещё спали. Карелин распорядился устроить казакам двухчасовой отдых и двигаться назад.

Герасимов очнулся от сна вечером, в пути. Приподняв голову, повёл мутными глазами и, вспомнив что с ним произошло, порозовел лицом.

— Силыч! — слабо позвал он ехавшего рядом на коне Карелина.

— Ваше скородие! — окликнул Карелина казак. — Купец никак проснулся.

Карелин остановил коня, слез, бросил поводья казаку и сел в сани с Герасимовым.

— Вот так-то, браток, на войну ходить, — с печальной усмешкой сказал он и полез в карман га трубкой.

Герасимов вздохнул и смущённо отвернулся. На глазах его выступили крупные слёзы. Какое-то время усилием воли он сдерживался, но не выдержал и зарыдал в голос.

— Силыч, милый, да что же это творится? Шкоут-то на мильон с лишним… И музуров почти всех. Что ж я бабам ихним скажу. Как оповещу о смер-тушке? Ведь они всех вместе с корабликом спалили!..

— Перестань, перестань, Саня, — успокоил его Карелин.

— Да уж лучше бы помереть, чем такое вынести!

— Да прекрати ты! — прикрикнул на него Карелин. — Что ты, как вдовушка, нюни распустил? Тоже мне, мужик русский!

Герасимов как-то сразу стих, провёл по лицу пятернёй, шумно вздохнул. Карелин достал из тулупа флягу со спиртом и подал купцу:

— На, выпей малость, — и, помолчав, добавил: — Твоя беда, считай, кончилась, а моя только начинается. — Он с тоской поглядел на пустынный берег и подумал опять: «Всё, господин коллежский асессор. Здесь ты в последний раз. Не осталось у тебя в этих краях друзей, ты предал их, выполняя волю своего государя. И чин тебе статского советника теперь ни к чему. Сбрось к чёртовой матери форменную шинель с фуражкой, чтобы и духу в тебе чиновничьего не осталось. Подайся-ка в безвестные края да займись-ка естественными науками».

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

СУД

Хивинский хан прислал в Оренбург более четырёхсот русских невольников. С ними возвратился и прапорщик Аитов. Посланник Хивы Ата-Нияз-Ходжа привёз письмо Перовскому:

«Слово отца побед, победителей и побеждённых хорезмского шаха. Повелеваем подданным нашего хорезмского повелительного двора, пребывающего в райских весёлых садах, управляющим отдельными странами, начальствующим над яумудским и чаудурским туркменскими народами, всем храбрым воинам, биям и старшинам народов киргизского и каракалпакского и вообще всем блистающим в нашем царствовании доблестными подвигами, что по познании о сей нашей высокой грамоте, которая издана в лето от эры благословенного пророка нашего 1256 (мышиное) в месяце джумади-авель о том, что мы вступили с великим российским Императором в дела миролюбия, с твёрдым намерением искать его высокой дружбы и приязни; отныне никто не должен делать набеги на русские владения и покупать русских пленных. Если же кто в противность сего высокого повелевания нашего учинит на русскую землю нападение или купит русского пленного, то не избегнет нашего ханского гнева и должного наказания, о чём и обнародывается сим всемилостивейшим нашим повелением в лето 1256 (1840)». [21]

Письмо было зачитано на главной площади Оренбурга в торжественной обстановке: гремел оркестр, и прокатывалось солдатское «ура», но все — от генерал-губернатора до последнего рядового солдата — понимали, что Россия потерпела поражение. Позорное отступление, тысячи обмороженных солдат, более десятка потопленных судов — всё это не могло пройти бесследно. После того, как хивинский посланник был отправлен на переговоры в Санкт-Петербург, началось неторопливое расследование. В Оренбург потянулись коляски дипкурьеров и царских комиссий. Столичные военные и чиновники заседали в штабе губернатора, вызывали на опрос «виновных», и уже в первые дни их пребывания пошли разговоры об отставках. Покинули славный град уральских казаков многие, в их числе Даль и Бларамберг. Карелин, не дожидаясь, — пока его привлекут к суду, учинят расправу, подал на имя управляющего Госдепартаментом азиатских дел рапорт об отставке. Тут же, не откладывая, собрался в дорогу на Иртыш. Захватил с собой гостившего у него петербургского студента натуралиста Ивана Кирилова. Ночью, прячась от посторонних глаз, выехали они в степь и подались на восток. Несколько позднее посыпались от Нессельроде письма на имя Омского генерал-губернатора: разыскать бывшего коллежского асессора Карелина и доставить его в Санкт-Петербург. Григорий Силыч узнал об этом грозном требовании и ещё дальше ушёл в тайгу. Там же от проводников услышал об отъезде из Оренбурга генерала Перовского и других устроителей похода…

Но не «разгромом» штаба Перовского измерялось поражение России под Хивой. Отзвуки этого поражения подняли на борьбу свободолюбивых черкесов, а затем и чеченцев. Чеченские повстанцы влились в отряды Шамиля. С их помощью он одержал ряд крупных побед, занял Аварию и утвердил свою власть в значительной части Дагестана.

Постепенно вести о слабосилии урусов разнеслись по всему Ближнему Востоку и породили заодно неверие в могущество чужеземцев-англичан. Народные мстители гнали «инглизов» из своих городов и кишлаков, не давая им опомниться. В Кабуле повстанцы ворвались в крепость, схватили и убили Бёрнса, недавно объявившего себя губернатором столицы. Вновь зазвучало имя Дост-Мухаммеда. И тогда, узнав об успешной войне соседей, воспылал гневом против неверных эмир Бухары Насрулла. Гуламы повелителя схватили английских агентов Стотдарта и Конолли, притащили их на площадь и отрубили им головы.

Прибрежные туркмены, узнав об отступлении оренбургских казаков и крупных потерях в армии Перовского, пришли в недоумение. Не верилось, чтобы вояки Хивы, которых в хорошие времена не раз побеждали туркмены, смогли одолеть урусов. Сотни под предводительством Махтумкули-сердара, Якши-Мамеда и их соратников несколько дней ещё простояли у Сарыкамыша после того, как получили известие о победе хивинцев. Думалось — это лживые вести. Наконец пришло письмо от Кията, что войны с Хиза-ханом не будет, и джигиты направились к морю.

— Хай, свиноеды! — ругался Якши-Мамед. — Поистине, они слабосильны и трусливы. Сколько лет воюют с Шамилем и никак не могут с ним справиться. А теперь кинулись на Хиву — и тоже убежали.

Предводители ехали вместе, все в тёплых хивинских шубах и лохматых тельпеках. Под шубами, поверх халатов, были подвязаны сабли и ножи, за кушаками — пистолеты. Было морозно. Суровая зима, нагрянувшая на кайсакские степи, принесла снег и сюда. Туркменские кони, не привыкшие к такой погоде, вели себя беспокойно, спотыкались, пританцовывали и ржали, словно жаловались кому-то на свою тяжкую участь.

— До сих пор не могу себе простить, — поддержал своего младшего друга Махтумкули, — как мы позволили урусам отдать наш Гурген шаху!

— Вах, сердар, сейчас в самый раз возвратить лти земли! — откликнулся Якши-Мамед. — Неужели упустим случай?!

Беседу предводителей слышали ехавшие рядом ханы иомудских селений. Некоторые из них поддакивали и тут лее распространяли хабар [22] по войску, растянувшемуся по всей Каракумской пустыне. Через день-другой на привалах, у колодцев, согреваясь в кибитках кочевников и у костров, джигиты только и судачили о возможном нападении на каджаров.