Верховники

— Не трогайте его. Василий Владимирович, выйди отсель! — приказала Анна.

Гвардейцы бросились целовать ей руки. «На куски! На куски!» — этот гвардейский вопль показался собравшимся дворянским депутатам тем более страшным, что за закрытыми дверями казалось — ревёт целое воинство.

   — Янычары! — с яростью ругался старый Голицын. Он слал одного гонца за другим к брату, но гонцы возвращались с печальной вестью: фельдмаршал Михайло Голицын болен.

   — Всё в жизни преходяще и переменчиво, — с философским спокойствием полировал ногти Василий Лукич.

«Вот она, власть! Ну, погодите, дайте мне её только в руки», — злобствовала Анна, вернувшаяся на несколько минут в свои покои.

Привычная фигура секретаря Степанова выросла на пороге. Господа дворяне просили принять новую петицию.

Анна вышла в залу с затаённой робостью. Что ещё придумали эти умники? И только гулкие пьяные крики гвардейцев, разбредшихся по коридорам, внушали надежду.

С побледневшим лицом Анна вслушивалась в текст новой петиции, которую звонким срывающимся голоском зачитывал молоденький офицерик. Она о нём слыхивала: сынок покойного господаря Молдавии — Антиох Кантемир. Этот-то каких вольностей желает?..

Но что это? «Всенижайше просим...» И дальше полился восхитительный бальзам:

   — Всенижайше и с достодолжным рабским решпектом просим соизволить принять самодержавие, с которым царствовали ваши предки, и уничтожить кондиции, сиречь условия, присланные вашему величеству от Верховного совета...

И Анна не сдержалась — низко поклонилась молоденькому офицерику, и глухо гудящей толпе дворян, и караульным гвардейцам, скрытым в темноте коридоров. Камер-фрейлина и герцогиня Мекленбургская потянула её сзади за шлейф. «Опомнись! — услышала она шипение старшей сестрицы. — Ты ныне самодержица».

Но, заглушая и этот шёпот, и дворянское гудение, звенел в ушах Анны голос офицерика: «Мы надеемся быть счастливыми при новой форме правления и при уменьшении налогов и можем спокойно почить жизнь свою у ног ваших».

Анна выпрямилась.

   — Как, разве те пункты были составлены не по желанию целого народа?

   — Нет! — твёрдо и внятно ответил Кантемир.

   — Нет! — заревела толпа.

   — Нет! — гаркнули гвардейцы.

   — Хамский восторг! — в бессильной ярости процедил старик Голицын.

   — Так, значит, ты меня, Василий Лукич, обманул? — Голос Анны был ласковый, но в пустом блеске глаз точно уже мелькнули отблески топора палача, который отрубит в 1739 году в Новгороде голову Василию Лукичу и четвертует Ивана Долгорукого. — Где пункты? — Голос Анны точно переменился — стал сильный, пронзительный. Косой луч морозного солнца проскользнул в открытую фортку — колючим холодом пахнуло на сверкающих золотым и серебряным шитьём вельмож, и вдруг луч заискрился, засверкал на короне императрицы.

Анна презрительно, с высоты трона, оглянула согнутые спины, взяла кондиции и пренебрежительно надорвала их.

   — Ура нашей самодержице, ура самодержавной императрице! — крикнул караульный начальник генерал-майор Юсупов. — Ура! — дружно рявкнули офицеры и солдаты караула. — Ур-ра!

   — Ура! — твёрдо кричал капитан Альбрехт.

   — Ура! — робко вскрикивали авторы вольных прожектов.

   — Ура! — уверенно ревели голоса барятинцев.

   — Ура! — самодовольно, на немецкий манер кричали столпившиеся вокруг трона курляндцы. (Бирона уже спешно вызвали во дворец).

За этим общим восторгом никто и не заметил, как Анна положила свиток с кондициями в ларчик [84], услужливо подставленный Головкиным.

Один Дмитрий Михайлович Голицын был откровенно угрюм и мрачен.

Разлетевшийся было к князю Дмитрию беспечальный камергер Строганов, приглашавший всех на пир по случаю счастливого возвращения Анне титула самодержицы, точно наскочил на камень-валун. Схватив побледневшего камергера за кружевное жабо, князь Дмитрий крикнул:

— Пир? Тут был готов иной пир, но гости были недостойны его! Недостойны! — И, выпустив обомлевшего барона, заключил с гордостью и спокойствием: — Я знаю, что буду его жертвою! Так и быть! Я пострадаю за отечество! Я близок к концу моего поприща, но те, которые заставляют меня плакать, — старик обвёл собравшихся своим всегдашним насмешливым взглядом, — те будут проливать слёзы долее меня! — И тут же уехал из дворца. Задержать его сразу побоялись.

«Ах, чёрный глаз! Поцелуй хоть раз!» — пели солдаты. Скрипел мёрзлый наст под полозьями кареты. А в ушах старого князя всё ещё стояли людской гул и пьяные крики гвардейцев. Голицын откинулся вглубь кареты, проклиная и Остермана, и Анну, и этих дворянчиков, и своё собственное бессилие.

И вдруг почувствовал, что он действительно стар — последний русский боярин, замысливший первую русскую конституцию. Великий замысел рухнул, вот он и почувствовал себя старым.

«Ах, чёрный глаз! Поцелуй хоть раз!» — стыли на морозе звонкие солдатские голоса, а какой-то иной, тайный голос выводил как-то подслушанную в чёрной крестьянской избе былинную песню: «А тебя я, князь Голицын, жалую двумя столбами с перекладиною, а на шею на твою шёлковую петельку!» Выехали на Земляной вал, где на памяти князя стояли при Петре Алексеевиче виселицы с раскачивающимися на ветру трупами стрельцов. Сейчас виселиц не было, но над тысячами московских колоколен и маковок в вечернем сумраке вспыхнули голубые тревожные сполохи и разлилось невиданное северное сияние. Жалобно перекрикивались часовые на стенах... Кричало испуганное воронье...

На Пасху, по случаю провозглашения Анны самодержицей, при дворе устроено было немалое трактование для гвардии штаб- и обер-офицеров. Для сего на дворцовую кухню было отпущено: муки полтора пуда, дрожжей полведра, масла орехового десять кружек, хрену десять фунтов, петрушки зелёной и шпинату по два кулька, сморчков сухих полтора фунта.

Эрнст Иоганн Бирон получил алмазную звезду с изумрудом из драгоценностей российской короны. Говорили, что за тот изумруд пол-Москвы купить можно.

Тонко пели кастрированные мальчики из итальянской капеллы: «Солнце не нуждается в похвалах, божественная Анна также». Сверкала банкетная горка, венчаемая короной и скипетром. Столы были убраны свежими листьями. Одурманивающе пахли померанцевые деревья в кадушках. Переливалась в отражении свечей золотая, хрустальная и фарфоровая посуда, играла нежная музыка. С кожурой жевали цитроны простодушные гвардейские офицеры — морщились и снова жевали: плоды сии были в диковинку.

Возобновила свою работу Тайная канцелярия. Андрей Иванович Ушаков был произведён в подполковники гвардии. Полковницей стала сама императрица.

Четыре кадрили скользили по ярко освещённому зале. В навощённом до блеска паркете плыли их отражения. Голубую кадриль вела смешливая принцесса Елизавета. Елизавета улыбалась: у неё было новое сердечное увлечение.

Величественно переваливаясь, как корабль в шторм, выступала во главе чёрной кадрили Анна Иоанновна. Напудренное, обрюзгшее лицо казалось маской.

Морщась от подагрической болезни, но с улыбкой и сияющим лицом, вёл свою зелёную кадриль Остерман.

Весело скакал впереди пёстрой оранжевой кадрили освобождённый из-под караула Павел Иванович Ягужинский, отменный Арлекин и танцор. Звуки весёлой музыки будоражили вечернюю морозную улицу.

Слышала их и Наталья Шереметева. Откинувшись в глубину кареты, закрыв глаза, она вспоминала, вспоминала... Карета летела в Горенки, имение Долгоруких. Никто не провожал Наталью, никто не прощался с ней, даже брат. Все знали про её дерзостный разговор с герцогиней Мекленбургской. Екатерина Иоанновна явилась в дом Шереметевых, во-первых, по исконной доброте своего сердца, во-вторых, по велению сестрицы Анны. Двору было угодно, чтобы дочь славного российского фельдмаршала разорвала помолвку с Иваном Долгоруким, коего неминуемо ожидала Сибирь. Поручение сие было даже приятно Екатерине Иоанновне. Она, как ей казалось, искренне была привязана к этой сероглазой красавице молчальнице.