Парижские письма виконта де Лоне

Вся эта роскошь, собственно, не нравится нам не сама по себе, а потому что она сделалась абсолютной необходимостью; отныне все живут только ради нее, все занимаются только ею, все говорят только о ней. Право, никто больше нас не уважает комфорт, никто больше нас не восхищается хорошо устроенным жилищем, где продуманы все детали, где все уютно и удобно, где ничто не тяготит гостя и все призвано его порадовать, где каждый предмет, кажется, нарочно выбран хозяином дома ради того, чтобы пленить лично вас и убедить вас остаться в этом доме подольше. Мы очень высоко ценим эти завоевания цивилизации, но мы не желаем, чтобы люди посвящали им свою жизнь без остатка; не желаем, чтобы попечения о них сделались их главной заботой; не желаем, чтобы потребность в этих благах сделалась источником их терзаний; не желаем, чтобы уют требовал жертв, усилий, мучительных потуг, которыми вас поминутно призывают восхищаться. Хорошо, конечно, что мы заимствовали у англичан их комфорт [376], но было бы еще лучше, если бы заодно мы заимствовали также и способ им пользоваться, иначе говоря ту простоту, а вернее сказать, то благородное безразличие, которое превращает самую головокружительную роскошь в предмет повседневного обихода. Негоже, чтобы то, что, в сущности, представляет собой всего лишь хозяйственное усовершенствование, превращалось в предмет серьезных бесед. Сегодня, когда подают чай, разговор идет исключительно о заварочном чайнике и о том, в котором греют воду, а также вообще о том, насколько роскошно накрыт стол. За обедом все с величайшим вниманием рассматривают серебро и фарфор; не забывают и о хрустале; остаток вечера проходит в обсуждении выправки слуг и ливреи лакеев, породы лошадей и кучеров с пудреными волосами. Гости не интересуют никого; подаваемый обед тоже мало кого волнует; главное — выяснить, как он подан на стол — на русский или на английский лад [377], предъявят ли вам блюда в натуре или предложат меню, будет ли все это устроено, как у госпожи де В… или как у госпожи де Л. М… Все дело в этом. Недавно один из этих псевдоангличан очень любезно приглашал на обед одного из наших друзей. «Приходите в воскресенье, — говорил он очень настойчиво, — у нас будет…» Тут кто-то его прервал. «Кто же будет там за обедом, — пытался угадать наш друг, — наверняка какой-нибудь интересный человек, Ламартин, например… или Бальзак, он ведь недавно вернулся из Италии».

Потом мысли нашего друга — между прочим, ученого гурмана — устремились по другому руслу: «Быть может, имелись в виду не приглашенные, а сам обед; там наверняка будет страсбургский пирог или косуля, которую хозяин дома застрелил собственноручно».

Тем временем псевдоангличанин воротился к нашему другу. «Я непременно хочу видеть вас у себя, — продолжал он, — вы ведь придете, правда? У нас будет серебряный сервиз, совсем новый, очень модный, английский, по последней английской моде, — увидите, как это великолепно». И за обедом речь шла исключительно о сервизе, в честь которого, собственно, и был дан обед.

У молодоженов подобное ребячество простительно и, пожалуй, нам даже по душе: в жилище юной супружеской пары все прелестно, все предвещает счастливое будущее; каждый предмет обихода есть залог семейного благополучия. Здесь стремление к роскоши выдает не гордыню, а радость обладания, семейственные удовольствия, порой и саму любовь; вы любите эту серебряную посуду и это камчатное полотно, потому что они принадлежат не только вам, но и этому молодому человеку, которого вы еще вчера именовали «сударем», а он почтительно называл вас «мадемуазель»! Как поэтична становится вся эта утварь, когда она сопутствует вашему счастью, когда она всякую минуту доказывает вам, что вы с вашим избранником соединились навеки и имеете право любить друг друга! О! молодоженам позволительно рассказывать о своем хозяйстве, потому что таким образом они рассказывают нам о своем счастье; но мы не дадим того же права супругам, которые живут вместе уже два десятка лет и все это время обманывают друг друга — если, конечно, кто-то может верить лжи по прошествии столь многих лет. Кстати, способность доводить элегантность до педантизма отличает лишь псевдознатных дам, еще вчера не имевших о фешенебельности никакого понятия. Вы не обнаружите ничего подобного ни у герцогини де Н…, ни в английском посольстве, ни у госпожи де Фл…, ни у госпожи Рот… [378]; поэтическое жилище этой последней больше похоже на дворец разбогатевшего художника, чем на особняк миллионера; но зато вы без сомнения обнаружите эту беспокойную роскошь, эту подозрительную и озабоченную элегантность, этот дискомфортный комфорт, неестественный и немилосердный, во всех салонах, чьим хозяевам роскошная жизнь еще в новинку.

О как скучна страна, где всем правит претенциозность! Как бороться с противником, который берет на вооружение прекраснейшие вещи в мире и одним-единственным прикосновением превращает их в вещи отвратительнейшие? Некогда злые феи говорили над колыбелью: этот ребенок будет иметь все возможные добродетели и все возможные таланты, но мы наградим его недостатком, который будет разрушать все эти достоинства; так вот, злой гений Франции поступил с нею точно так же: небеса одарили Францию изяществом, могуществом, красотой, ей в колыбель положили ум и познания, храбрость и рассудительность… но тут явился злой гений со своим даром — недостатком, который способен испортить любые, самые восхитительные достоинства; имя ему — претенциозность, иначе говоря, стремление выставлять все эти достоинства напоказ, фатовство, педантство и незнание меры; мании, вызывающие смех, напыщенность, вызывающая отвращение, и злоупотребления, вызывающие отпор. Поэтому всякий раз, когда у нас приживается некое новшество, мы, несмотря на всю нашу любовь к усовершенствованиям, начинаем горевать, ибо предчувствуем, что, лишь только этот обычай станет приятным и привычным, он сделается невыносимым из-за смехотворного употребления, какое ему приищут, и вздорной важности, какую ему припишут.

Праздничная суета всегда пробуждает в нашей душе горькие воспоминания. В детстве мы всегда ужасно боялись масок, переодевания же служили для нас источником стольких мук, что, какими бы прекрасными ни были нынешние костюмированные балы, мы до сих пор не можем простить карнавалу эти давние обиды. Мы имели несчастье быть красивым ребенком. О! пожалейте этих прелестных жертвенных агнцев, составляющих славу их родителей. В скоромные дни им выпадают на долю чудовищные пытки, неведомые другим детям; те девочки и мальчики, которым повезло родиться некрасивыми, во время карнавала могут радоваться жизни; их одевают в платье арлекинов, пьеро, паяцев и говорят: Ступайте, веселитесь… Совсем другое дело, увы, те несчастные, которых судьба-злодейка обрекла быть предметом всеобщего восхищения; их наряжают красиво, но остерегаются переодевать в маскарадные костюмы, а главное, их лишают каких бы то ни было радостей. Прежде всего их обрекают на затворничество и два вечера, предшествующие бенефису, отправляют спать раньше обычного. Если, играя с товарищами, эти несчастные спотыкаются и падают — а это ведь может случиться со всяким, — взрослые не жалеют их, а, напротив, бранят; ушиб их никого не волнует — волнует лишь обезобразивший их синяк; бедняжек бранят, они плачут, тогда их бранят еще строже — за то, что они плачут. Наконец наступает торжественный день; юных красавцев и красавиц обряжают в туалеты, которые им более или менее к лицу; они прелестны, весь дом ими восхищается, кормилица в восторге, привратник проливает слезы умиления, отовсюду слышатся лестные восклицания: «Сокровище наше! Ангел! Душка!» Они не знают самого главного: это не только ангел, но и мученик. Бедное дитя подходит к матери, та не сводит с него глаз. «Мамочка, — жалобно просит дитя, протягивая к матери ручку, — мамочка!» — «Что случилось?» — «Мне вот тут неудобно». Горничные принимаются колдовать над рукавом, который чересчур короток. Все опять приходят в восхищение, а дитя между тем направляется к тете. «Какой у тебя прекрасный наряд, дружок!» — «Тетушка, — говорит дитя, которому честолюбие еще не служит лекарством от всех болезней, — мне вот тут жмет», — и ребенок показывает на свою коленку, немилосердно стянутую тканью. Но делать нечего. «Ступай, деточка, — говорит тетя, — ты походишь немножко, и сукно растянется». Видя, что тетушка неумолима, дитя решает попытать счастья с бабушкой; она стара, она слаба: она не может не посочувствовать его беде. «Бабушка, миленькая, — говорит он, указывая на золотые кружева, украшающие его наряд, — мне вот тут чешет». Бабушка уже готова расчувствоваться, но ребенка тут же с ней разлучают и, чтобы развлечь его, твердят ему, что он прелестен, что он очарователен, а горничная, чтобы положить конец всем его жалобам, шепчет страдальцу на ухо: «Красота требует жертв!» — восхитительная максима, утешительный припев, сопровождающий всех мучеников тщеславия к месту казни. О, если красота человека измеряется его страданиями, какими прекрасными — прекрасными до слез! — казались мы, должно быть, в тот торжественный день, когда родители наши, вдохновившись нашими золотистыми локонами, осуществили свое любезное намерение нарядить нас Аполлоном!.. Разгневанный бог не мог простить такой неслыханной дерзости; с тех пор он не однажды мстил нам за нее самым жестоким образом. Первое возмездие обрушилось на нас незамедлительно. Мы были зябким ребенком, и как же сильно мерзли мы в тунике с божественного плеча, как сильно сгибались под тяжестью золотых крыльев! А сколько упреков, сколько строгих замечаний навлекли мы на себя из-за этой несчастной лиры, которую все время норовили позабыть где-нибудь в углу! Как нам было холодно!.. Больше всего на свете нам хотелось усесться на пол перед камином: ведь на наших крыльях невозможно было взлететь так высоко, чтобы похитить огонь с небес. Наверняка именно наш вид навел ученых на мысль, дотоле не приходившую им в голову: что солнце светит, но не греет! Какой чудовищный насморк подхватили мы на Олимпе! Продрогший Аполлон обрушил солнечную колесницу в снег, и сам поплатился за это падение [379].