Траектория краба

Он деловито пояснил: «Вот эта фотография, где у него лицо округлое и где он снят возле перископа, находится в музее военно-морского флота в Петербурге. А здесь лицо угловатое, он стоит на башне своей подлодки – это и есть настоящий Маринеско. По крайней мере, существуют письменные свидетельства о том, что оригинал фотографии он подарил финской шлюхе, которая не раз обслуживала его. Ведь командир подлодки С-13 был заядлым бабником. Интересно, что остается после людей такого пошиба...»

Мой сын еще долго рассказывал о своей маленькой галерее, куда входил также один ранний и один более поздний фотопортрет Давида Франкфуртера; на позднем он выглядел старым, и к тому же было видно, что он вновь пристрастился к табаку. Одного портрета не хватало. Я уж было возлелеял надежду, однако Конни, словно способный читать отцовские мысли, сказал, что начальство запретило ему использовать в качестве настенных декораций для камеры «очень качественную фотографию Мученика, снятого в форме».

Чаще всего его навещала мать, по крайней мере чаще, чем я. Габи нередко ссылалась на занятость профсоюзными делами, поскольку вела общественную работу в секции «Воспитание и наука». Да, а что касается Рози, то она приходила довольно регулярно и уже не с заплаканными глазами. В этот год мне пришлось столкнуться с весьма шумной избирательной кампанией [33] , которая началась очень рано и охватила всю страну, то есть, как и остальная журналистская братия, я пытался гадать на кофейной гуще постоянных социологических опросов; от криков же толку было в содержательном отношении еще меньше. Во всяком случае, можно было угадать, что этот святоша Хинце со своей пропагандистской затеей против «красных носков» лишь сыграет на руку ПДС, но не спасет Толстяка [34] , который потом действительно проиграл на выборах. Мне приходилось много разъезжать, интервьюировать депутатов бундестага и – хотя и не самых крупных – предпринимателей, даже нескольких республиканцев [35] , поскольку предсказывалось, что правые радикалы получат больше пяти процентов. В земле Мекленбург – Передняя Померания они проявляли особую активность, правда с весьма умеренным успехом.

В Нойштрелиц выбираться не удавалось, по по телефону я узнал от матери, что дела у ее Конрадхена идут неплохо. Даже поправился слегка. Кроме того, он получил, как она выразилась, «повышение», поскольку стал вести компьютерные курсы для несовершеннолетних правонарушителей. «Сам знаешь, в этой области он всегда был докой...»

Я представил себе, как мой – ныне потолстевший – сын помогает сотоварищам по заключению освоить компьютерную грамотность, исходя, впрочем, из того, что доступ в Интернет им не разрешен; в противном случае кое-кто из заключенных сумел бы под руководством сетевого корифея Конрада Покрифке найти виртуальную лазейку и устроить коллективный побег в киберпространство.

Узнал я и о том, что нойштрелицкая команда по настольному теннису, в которую входил мой сын, выступила против сборной тюремного заведения для несовершеннолетних в Плётцензее и обыграла ее. Короче: объявленный судебным приговором убийцей и теперь уже достигший совершеннолетия сын весьма занятого журналиста проявлял удивительное прилежание. К началу лета он заочно сдал экзамены на аттестат зрелости с хорошими и отличными оценками; я послал телеграмму: «Поздравляю, Конни!»

А потом пришла весточка от матери: она больше недели провела в польском Гданьске. При следующем визите в Шверин я услышал ее рассказ о поездке: «В Данциге я, конечно, много чего обошла, но дольше всего была в Лангфуре. Там все переменилось. Зато дом на Эльзенштрассе до сих пор стоит. Даже балконы с цветочными ящиками сохранились...»

Это путешествие она совершила на туристическом автобусе. «Вышло совсем дешево!» Группа бывших беженцев, мужчины и женщины в возрасте матери или постарше, откликнулась на предложение одного турагентства, которое устраивало «ностальгические путешествия». Мать сказала: «Хорошо там было. Надо признать, что поляки многое восстановили, все церкви и прочее. Нету только больше памятника Гутенбергу, которого мы в детстве называли Куттенпех и который стоял в Йешкентальском лесу, сразу за горой Эрбсберг. А вот в Брезене, куда мы ездили кататься на санках, опять открылась настоящая купальня, совсем как раньше...»

За этим последовал ее отсутствующий взгляд. Но вскоре опять заиграла старая заезженная пластинка: о том, как все было раньше, давным-давно, во дворе столярной мастерской или в лесу, где лепили снеговика; что было летом в морских купальнях, «когда я девчонкой-сорванцом...» С компанией мальчишек она заплывала к остову затонувшего корабля, надстройки которого торчали из воды с начала войны. «Мы ныряли на самую глубину, залезали в трюмы той ржавой посудины. А один из ребят нырял глубже всех, Йохеном его звали...»

Я забыл спросить мать, не находилась ли среди ее багажа во время ностальгического путешествия, несмотря на летнюю погоду, ее треклятая лиса. Зато поинтересовался, не побывала ли в Данциге-Лангфуре и тетя Йенни. «Нет, – сказала мать, – она с нами не поехала. Дескать, ногам тяжело, да и вообще не захотела. Побоялась сильных переживаний. Зато я сама несколько раз прошлась по тем улицам, по которым мы тогда обычно ходили с моей подружкой в школу. Теперь мне этот путь показался намного короче...»

Сразу после возвращения она, видимо, поделилась свежими впечатлениями с моим сыном, поведала ему гораздо больше подробностей, чем мне, и даже шепотом призналась: «В Готенхафен я тоже съездила, одна. Была на том месте, где шла посадка на корабль. А потом представила себе деток, как они плавали в ледяной воде головками вниз. Поплакать хотела, да не смогла...» И опять ее отсутствующий взгляд. Затем она опять заговорила о лайнере СЧР: «А ведь до чего хорош был корабль...»

Неудивительно, что при моем следующем посещении Нойштрелица, которое состоялось сразу после выборов в бундестаг, сын продемонстрировал мне итог кропотливейшей работы. Это была модель, собранная из деталей специального конструктора, который он получил в подарок, оплаченный наверняка из кошелька моей матери.