Кровь и песок (СИ)

— Беги, а то забодает! — иронически выкрикнул кто-то из зрителей.

— Баба! — женским голосом пропищал другой. 

 Гальярдо вспыхнул от гнева. Это ему! И где же, на арене Севильи!.. Он почувствовал сердцебиение, приносившее ему удачу в былые дни, и безрассудное желание слепо ринуться на быка,— а там будь что будет. Но тело не слушалось его. Руки, казалось, получили способность размышлять; ноги видели опасность и, взбунтовавшись, насмехались над требованиями воли.

Наконец зрители, возмущенные оскорбительными выкриками, пришли на помощь матадору и потребовали молчанпя. Как можно так обращаться с человеком, который едва оправился после тяжелой раны! Это недостойно севильского цирка. Ведите же себя прилично!

Гальярдо воспользовался сочувствием публики, чтобы выйти из затруднения. Он обошел быка и нанес ему предательский боковой удар. Зверь рухнул, как убойная скотина, из горла у него хлынула кровь. Некоторые зрители захлопали, сами не зная чему, другие свистели, большинство хранило молчание.

— На него выпустили каких-то трусливых псов! — кричал со своего места доверенный, хотя знал, что все быки были из стада маркиза.— Это не быки!.. Вот посмотрим, что будет в другой раз, когда дадут настоящих, благородных бойцов!

При выезде из цирка Гальярдо заметил, что публика молчит.

Люди проходили мимо без единого приветствия, он не услышал ни одного из тех возгласов, какими, бывало, встречали его после удачного боя. За каретой даже не следовала толпа не попавших на корриду бедняков, которые всегда стояли у ворот, подстерегая сообщения о ходе боя и победах маэстро.

Первый раз Гальярдо вкусил горечь поражения. Все бандерильеро были мрачны и молчаливы, как солдаты после разгрома армии. Но когда матадор приехал домой, обнял мать, Кармен и даже сестру, услышал радостные крики цеплявшихся за него племянников, он почувствовал, как рассеивается его грусть: «Будь оно проклято! Главное — жить. Главное — дать семье покой и получать с публики деньги, как другие тореро, не совершая безумств, которые рано или поздно приводят к гибели».

Через несколько дней Гальярдо почувствовал, что необходимо показаться на людях, повидаться с друзьями в дешевых кафе и в клубах на улице Сьерпес. Он полагал, что при нем недоброжелатели будут из вежливости молчать, и, таким образом, удастся избежать разговоров о провале. Целыми вечерами матадор просиживал в обществе скромных любителей, с которыми перестал встречаться с тех пор, как завязал дружбу с богатыми сеньорами.

Потом он отправлялся в клуб Сорока пяти, где его доверенный, крича, размахивая руками и навязывая всем свои мнения, по-прежнему поддерживал славу Гальярдо.

Несравненный дон Хосе! Вера его была непоколебима, она была сильнее сомнений. Никогда его матадор не перестанет быть лучшим матадором в море. Он не допускал никакой критики, никаких воспоминаний о недавнем провале: раньше, чем кто-нибудь успевал произнести хоть слово, он принимался оправдывать Гальярдо и в утешение присовокуплял мудрые советы.

— Ты еще не оправился после раны. Вот я и говорю: «Посмотрите на него, когда он будет совсем здоров, тогда и скажете...»

Все будет, как раньше. Пойдешь прямо на быка — храбрость тебе сам бог дал,— раз! всадишь шпагу по самую рукоять...— и бык у тебя в кармане!

Гальярдо отвечал загадочной улыбкой. Положить быка в карман!.. Ничего другого он и не желает. Но увы! Они стали такими огромными и непокорными, так выросли за то время, что он не выходил на арену!..

Игра отвлекала Гальярдо от черных мыслей. Снова он стал проигрывать бешеные деньги за зеленым столом, окруженный богатыми молодыми людьми, которые не обращали внимания на его поражение, потому что считали его «светским» тореро.

Однажды вечером матадора пригласили поужинать в отеле «Эрптанья». Предполагалась веселая попойка в обществе нескольких иностранок легкого поведения, с которыми его приятели встречались в Париже. Дамы приехали в Севилью посмотреть на ярмарку и на торжества, приуроченные к страстной неделе, и теперь требовали, чтобы им показали все «самое живописное». Красота их уже несколько поблекла и поддерживалась при помощи различных косметических ухищрений. Молодые бездельники волочились за ними, привлеченные экзотикой, п всячески домогались их милостей, в чем редко терпели отказ.

Дамы пожелали познакомиться с знаменитым тореро, с самым красивым матадором, с этим Гальярдо, чьи портреты красовались на открытках и спичечных коробках. Увидев матадора на арене, они попросили своих друзей, чтобы те представили им его.

Ужин был сервирован в ресторане «Эританьи». Большой зал, выходящий окнами в сад, отделанный в вульгарно мавританском стиле, выглядел жалким подражанием красотам Альгамбры. В этом зале устраивались политические банкеты и крупные кутежи: порой тут раздавались пламенные речи о возрождении отчизны, порой под звон гитар скользили и извивались в ритме танго женские тела, а по углам хлопали пробки и звучали поцелуи и взвизгивания.

Все три женщины приняли Гальярдо как полубога. Позабыв о своих поклонниках, они смотрели только на него, оспаривая честь сидеть рядом с ним, лаская его жадными взглядами. Эти женщины напоминали ему ту, далекую, почти позабытую... У них тоже были золотистые волосы и изящные костюмы; пьянящий, возбуждающий аромат, исходивший от их гибких тел, сладко кружил голову.

При взгляде на их приятелей воспоминание становилось еще острее. Все они были друзьями доньи Соль; некоторые даже принадлежали к ее семье — этих Гальярдо считал почти родственниками.

Все ели и пили с жадностью, обычной на ночных пиршествах, где люди предаются излишествам, стремясь поскорее напиться и познать радость забвения.

В глубине зала несколько цыган, пощипывая струны гитары, напевали печальную песню. Одна из дам с восторженностью неофитки вскочила на стол и, желая показать, какие успехи сделала она под руководством севильского учителя, принялась неуклюже вертеть пышными бедрами, полагая, что изображает местный танец.

— Дубина! Корова! Чурка! — иронически выкрикивали поклонники, хлопая в такт ладошами.

Они издевались над ее неловкостью, но жадными глазами пожирали ее сильное, гибкое тело. А она, гордясь своим искусством и принимая эти непонятные выкрики за похвалу, продолжала раскачивать бедрами и, устремив глаза в потолок, поднимала над головой руки, изогнув их словно ручки амфоры.

К полуночи все захмелели. Женщины, позабыв всякий стыд, осаждали матадора своими ласками. Они вырывали его друг у дружки, а он совершенно безучастно относился и к их борьбе и к страстным поцелуям, которыми они осыпали его щеки и шею.

Гальярдо был пьян, но это было печальное опьянение. О, та, другая!.. Златокудрая, настоящая! Золото этих растрепанных голов было поддельным, оно покрывало грубые, жесткие волосы, обесцвеченные химикалиями. Губы отдавали привкусом губной помады.

Тела словно затвердели и отполировались под чужими прикосновениями, как захоженный тротуар. Сквозь аромат духов ему чудился природный вульгарный запах. О, та, другая!., другая!..

Сам не зная как, Гальярдо очутился в саду. Он шел по извилистой тропинке, под сенью густых деревьев, в торжественной тишине, казалось исходившей от звезд; сквозь листву багровели, словно врата ада. окна ресторана с мелькавшими на красном фоне тенями, похожими на черных демонов. Какая-то женщина, прижимаясь к матадору, вела его под руку, он подчинялся, даже не глядя на нее, а мысли его были далеко, очень далеко.

Через час они вернулись в ресторан. Его спутница, поправляя растрепавшиеся волосы и враждебно сверкая глазами, о чем-то 580 рассказывала подругам. Те хохотали и, указывая на Гальярдо пренебрежительным жестом, шептались с мужчинами, которые тоже начинали хохотать... О, Испания, страна разочарований, где все оказывается легендой, даже дерзость героев!..

Гальярдо пил все больше и больше. Женщины, которые раньше ссорились из-за него и досаждали ему своими ласками, потеряв к нему всякий интерес, обратились к другим мужчинам. Гитаристы играли едва слышно, склоняясь над инструментами в пьяной дремоте.