Фараон Эхнатон

— Ты, стало быть, пророчишь нашей стране погибель?

— Да.

— Скорую?

— Этого я не знаю.

— Ты именно это имел в виду, когда говорил о тумане?

— Да.

Царь опустил большие, тяжелые веки:

— Ты сказал страшную вещь, Бакурро.

— Возможно. Но ты сам повелел быть откровенным,

— Бакурро, скажи мне, как по-твоему: могу ли я сделать что-нибудь, чтобы рассеять туман?

Писец чувствовал себя крайне неловко: пойти против своей совести он не мог, а сказать все до конца — не решался. И в то же время он зашел слишком далеко в своей откровенности, и останавливаться посредине просто бессмысленно. Ибо если уж заслужил гнев его величества, запоздалым молчанием не искупишь вины.

«…Лет шесть я замечаю этого скриба. Что-то необычное в его прилежании и в этой мечтательности, которая прорывалась, может быть, против его воли. Я не раз вспоминал о нем. Но почему же ни разу не удосужился поговорить с ним? Неужели же только Мерира или Пенту, только Эйе или Хоремхеб должны быть моими собеседниками? Впрочем, что я говорю! Разве мало было разговоров с самыми различными людьми из немху, а то и просто из бедняков? Однако, чтобы найти такого откровенного, как этот Бакурро, надо хорошенечко постараться…»

— Бакурро, продолжай. Доставь удовольствие!

— Изволь, твое величество.

Бакурро совсем успокоился. Сердце билось ровно-ровно. Дыхание ровное-ровное. Словно беседует со своим закадычным другом, а не повелителем вселенной.

Вдруг фараон побледнел. Схватился за сердце. Широко раскрыл рот, словно воздуха недоставало ему. Это продолжалось несколько мгновений. У него на лбу выступил холодный пот. Такой обильный. И улыбнулся.

— Теперь лучше, — сказал он.

— Что с тобой, твое величество?

— Даже не знаю. Ноет вот здесь. — Он взял руку Бакурро и приложил к сердцу. — Вот здесь. Ты не знаешь, Бакурро, что это может быть?

— Твое величество, ты попросту утомился…

— А у тебя сердце болит, Бакурро?

— Вот здесь?

— Да, здесь. Под седьмым ребром.

— Болит.

— И часто?

— По ночам.

— Теперь ты нравишься мне еще больше. У нас с тобой не только одинаковые заботы, но и болезнь… А чем ты лечишься, Бакурро?

— Ничем.

— Ты не пьешь вот такой гадости? — Фараон поднял глиняный сосуд и отпил из него вонючей жидкости. — Это мне советует Мерира. А в том сосуде — лекарство Пенту. Каждый из них называет снадобье «эликсиром жизни» Я пью из обоих сосудов. Поочередно. Вперемежку. Что ты скажешь?

— Не доверяешь им, твое величество?

— Я?

— Да, ты.

— Разве сын Атона может снизойти до этого? Да и что может сотворить даже самая страшная жидкость?

— Отнять жизнь, например.

— Ты думаешь?

Фараон опасливо взглянул на Бакурро, словно бы тот достал нож из-за пояса. Но тут же тряхнул своим коротко подстриженным париком. Громко засмеялся:

— Это невозможно, Бакурро! Невозможно не верить! Иначе вся жизнь превратится в сплошную муку. Ибо даже такой всесильный сын бога Атона, как я, не может обойтись без человеческих рук. А раз не может — должен доверять. Не может не доверять. Хотя бы самым близким.

— А если обманут?

— Ты не так выражаешься, Бакурро. Скажи лучше: а если обманывают?.. В настоящем времени!.. Да, да! Меня нещадно подводят. Где только могут. Поймал — накажи. Не поймал, — значит, верь. Так ведется со времен его величества Нармера… Что бы ты предложил взамен?

— Не знаю, твое величество. Ты уже сделал невозможное, возвеличив великого бога нашего Атона и посрамив Амона. А ведь Амон родился раньше Нармера. Это сделал ты, твое величество! Так неужели же не можешь победить обмана?

— Ты хочешь это знать?

— Очень.

— Так слушай: не могу! Бога победить легче.

Теперь уж схватился за сердце Бакурро:

— Умоляю тебя, твое величество, не надо! Услышать из твоих уст подобное признание — значит потерять веру в себя, в самую жизнь и в бога!

— И тем не менее это так — У фараона сверкнули глаза, он плотно сжал губы. Что-то хищное пробудилось в нем. Ему словно было очень и очень приятно помучить этого маленького, слишком много думающего писца.

Бакурро казался подавленным.

— А теперь, твое величество, я могу сказать лишь одно: туман не только не рассеется, но он окончательно окутает Кеми, и тогда, пользуясь его покровом, нас возьмет под мышки или хетт Суппилулиуме, или митанниец Душратту, или еще какой-нибудь нечестивый азиат. Теперь я это могу повторить даже под пыткой. После того как выслушал тебя.

Фараон махнул рукой. Было что-то безнадежное в этом жесте. А может, это показалось писцу? Все может быть: в этот поздний час, когда болит сердце и тяжесть в голове…

— А кто тебе запретит, Бакурро, повторять правду?

— Может, Эйе?

— Нет.

— Пенту?

— Нет.

— Мерира?

— Нет.

— Хоремхеб?

— Нет.

Писец развел руками: дескать, ничего не понимаю….

— А тут и понимать нечего, Бакурро: все они будут рады-радешеньки, если слова твои сбудутся.

— Разве так ненавидят они Кеми?

— Нет, они ненавидят меня!

Фараон произнес эти слова так равнодушно, будто говорил о преимуществах фиников перед винной ягодой или наоборот. И улыбался при этом. Словно следил за боем баранов из Ретену. Или петухов из Джахи. Он сказал это так, точно это ему было известно давным-давно. А сейчас — только повторил надоевшую истину.

— Ты велик, ты очень велик! — искренне произнес писец.

— Тебя так удивили мои слова, Бакурро?

— Нет.

— А что же?

— Твоя терпимость, твое величество. Это она повергла меня в столь сокрушительное недоумение.

— Плохой стиль, Бакурро. Архаики много. Ну кто говорит в наше время «повергла меня»? Пылью древних папирусов отдает, Бакурро. А ведь ты не просто писец, но царский!

Скриб покраснел. Как мальчик. Он поднял руку до уровня своих ушей, поклонился глубоким поклоном:

— Прости меня, твое величество. Я слишком много копаюсь в древних книгах… Это, наверно, очень плохо.

— Отнюдь, — сказал фараон. — Это совсем неплохо. И тем не менее надо оставаться самим собой. Ты меня понял?

— Да, твое величество, понял.

— А теперь о терпимости. Эти люди, — фараон указал широким жестом на дверь, — мои царедворцы — подобны куклам, которых показывают детям на уличных представлениях. Они — без души и без сердца. Это — то самое, что именуется государственной властью. Без них погибнет Кеми. Без них младшие перестанут уважать и слушаться старших. День превратится в ночь, а ночь — в день.

Голос фараона зазвучал твердо, повелительно.

— Нет, — возразил Бакурро, — это как раз то, что нас погубит.

— Что ты говоришь? Разве Кеми существует один год?

— Нет, не один.

— Благодаря власти!

— Может быть…

— Неслыханной дисциплине…

— Может быть.

— … подобной граниту.

— Может быть,..

— … железу…

— Может быть… Но вспомни, твое величество, об обручах и бочке…

— Ну, вспомнил…

— Бочка держится, пока крепок обруч и пока есть вино или пиво в бочке. Но не дай бог, если иссякнет жидкость: бочка мгновенно рассохнется. Обручи не помогут! И она развалится. Потом и не собирешь ее.

— Но ведь без обруча она развалится еще быстрее.

— Может быть.

— Или ты имеешь в виду не бочку из Митанни?

Скриб сказал тихо, очень тихо и покорно:

— Я имею в виду жизнь, твое величество. Только жизнь.

Фараон медленно встал, держась за сердце. Глубоко вздохнул: раз, другой, третий…

— Пойдем наверх, — предложил он.

Они вышли в коридор и по неширокой лестнице поднялись на плоскую крышу. Здесь было прохладно. Дул ветерок с реки. Небо — высокое, звездное. Великий город давно спал и видел сны. Кто скажет — какие? Этого не угадает даже благой бог. Кто бы заподозрил, какие роятся мысли в голове совсем еще не старого скриба? А вот поди ты: человек оказался незаурядным, воистину откровенным и с любопытными мыслями! Кто бы это подумал, глядя на прилежного Бакурро? Хорошо, что его величество видит зорко, подобно волшебной птице нехебт!.. А тут сны! Сколько людей — столько и снов. Особенно в Ахетатоне, где жизнь бурлит, — неуемная столичная жизнь, где тысячи вельмож, высших чиновников, различных начальников, скрибов, ваятелей, зодчих, виноградарей, садоводов делают свое дело и посылают распоряжения во все концы Кеми. Его величество все еще держался за сердце.