Амурские версты

Разговор у них, сначала оживленно вспыхнувший и торопливо переходивший с одного на другое, когда они после долгой разлуки заново привыкали друг к другу, постепенно стал неторопливым и доверительным. Они уже не бросали один другому обязательные вопросы: «Ну, как ты тут?» — «Как учишься?» — «Не скучал?..» — «А ты надолго приехал?» — «Когда возьмешь меня к себе?» — «Боязно там на Амуре?» Они рассказывали каждый про свое и не заметили, как стемнело, и окно, покрытое протаявшим местами узором инея и обращенное на закат, налилось синевой.

В это время у дверей послышались грузные шаги и рокочущий бас хозяина Константина Севастьяновича Захарова:

— Ну-ка, ну-ка, где наш герой-амурец?

Кряжистый, не жалующийся на здоровье, Константин Севастьянович, стриженный под кружок, с черной, без единой сединки, будто крашеной бородой, вошел в комнату гостя со свечой в руке и у порога притворно ужаснулся:

— Это что такое! Сидят тут, полуночничают в темноте и света не попросят, будто сало на свечи в Сибири перевелось. Филипп! Тащи подсвечник. Хотя, не надо. Пойдемте-ка, пойдемте к нам на пельмени и пирог!.. Сегодня мы без посторонних, по-семейному, только свои, — говорил Константин Севастьянович, поднимаясь по лестнице вслед за капитаном и его сыном. — Очень хочется послушать ваши рассказы об Амуре, Яков Васильевич. А доживем до завтра, милости прошу на день ангела наследницы всей чайной и пушной торговли купца Захарова Афимьи Константиновны!

Наверху в зале у круглого накрытого стола гостя поджидала хозяйка. Здесь, после холостяцкой комнаты, которую занимал в Шилкинском заводе капитан, ему показалось до неправдоподобия уютно и хорошо. От двух протопленных «голландских» печей исходило ровное сухое тепло. Мерцая, горели свечи в бронзовых тяжелых подсвечниках.

— Прошу, прошу за стол, Яков Васильевич, — сама отодвигая резной стул, пригласила хозяйка. — Сейчас и Фимочка придет.

— Я позову тетю Фиму! — вдруг сорвался с места не отходивший до этого от отца Володя.

— Сдружились они, — провожая подростка взглядом, сказал Константин Севастьянович.

— Уроки она ему помогает делать, и рисуют вместе, — добавила хозяйка. — Вот и сдружились.

В коридорчике, куда убежал Володя, послышались веселые голоса, и в зал вышла высокая, смуглая лицом, стройная девушка. Она, не успев погасить улыбку, присела в реверансе и направилась к Якову Васильевичу.

— Вот и наша Фимочка, — сказала мать, — она у нас, сударь Яков Васильевич…

— Мама, — остановившись возле стола, сказала Фима, — сейчас вы скажете: «Она у нас играет на пианино, поет, рисует, вышивает бисером, ходит к заутрене…»

— Верно, — хохотнул купец, гордясь дочерью, — верно говоришь, Афимья-свет Константиновна. Чего об этом загодя рассказывать, наш гость и сам все увидит.

— Дай-то бог, — непонятно чему озаботившись, перекрестилась хозяйка.

Якова Васильевича посадили так, что справа от него оказался сын, слева Фима, а напротив хозяин с хозяйкой. Давно капитан не чувствовал себя так хорошо и свободно, давно у него не было таких внимательных слушателей. Константина Севастьяновича интересовало: какого зверя промышляют на Амуре, чем богат тот край и какие товары пойдут в промен? Фима расспрашивала про Амур: какой он, похож ли на Ангару, есть ли там красивые места? Хозяйка спрашивала про свое: «Как в походе пироги печете? Ведь духовка нужна. Или как по-другому ухитряетесь?»

— Ну, мать, ты тоже скажешь! Какие в походе пироги! Там сухариков и тех не всегда хватает, — похохатывая, сказал Константин Севастьянович, чем ввел в немалое смущение свою супругу. Она потом больше слушала да все подкладывала на тарелку гостя то заливное, то закопченного до янтарной прозрачности байкальского омуля.

Володя с восторгом слушал рассказы отца. О том, как тянут бечевой баржи, как рубят станицы. Фима все чаще задерживала взгляд на обветренном лице капитана, и ей он, как и Володе, казался героем, пришедшим в эту, оклеенную обоями гостиную, прямо из увлекательной книжки о путешествиях.

В Иркутском институте госпожи Липранди, где воспитывалась еще два года назад Фима и где разговоры воспитанниц, с чего бы ни начинались, чаще всего заканчивались рассказами о венчании или свадьбе кого-то из их сверстниц, — вот уже несколько лет идеалом жениха считались амурцы. Прежде всего, по мнению иркутских девиц, это были отважные, благородные люди. Немаловажным обстоятельством было и то, что перед ними была открыта дорога к быстрой служебной карьере. А потом, ах как много они повидали в своих трудных походах, как умели рассказывать! Иркутск буквально оживал, когда поздней осенью сюда возвращались с Амура офицеры. Для них были открыты двери во все лучшие дома. Сама начальница института Екатерина Петровна Липранди непременно приглашала к себе в институт каждого приезжавшего с Амура офицера и в присутствии кого-нибудь из классных дам или девиц пепиньерок беседовала с ним в своих комнатах. Нередко, когда замуж выходили воспитанницы Иркутского института, венчание проходило в институтской церкви, и счастливые пары венчал институтский священник отец Алексей.

В 1854 году, когда в их доме снял комнату поручик Дьяченко, Фима воспитывалась в институте, откуда домой воспитанниц отпускали нечасто, и жильца-офицера она видела только мельком, хотя любопытные подруги замучили ее расспросами о нем. В мае, перед самым концом занятий в институте, Дьяченко уехал в отпуск. Что скрывать, даже его закрытая комната волновала девушку, когда она проходила мимо. А тут еще разговоры матери и отца о жильце.

Фиме очень хотелось увидеть поручика, и когда в конце лета он наконец вернулся, девушка опять собиралась в институт госпожи Липранди. Всего несколько дней прожила она рядом с ним в родном доме и была разочарована. Поручик оказался гораздо старше, чем она думала, и у него был сын…

Вскоре постоялец уехал в Верхнеудинск, затем в Шилкинский завод, а там на Амур. А по сибирской столице шли толки об амурских сплавах, да и вообще слово «Амур» было у всех на устах. «И твой Яков там», — говорили вполне серьезно подруги-институтки. Фима сначала обижалась этому слову «твой», но постепенно привыкла, и не только к тому, что так его называют подруги, а и сама стала считать его своим собственным героем-амурцем. Она пересказывала девицам редкие письма, которые уже штабс-капитан Дьяченко присылал сыну или ее отцу. И все амурские новости, и хорошие и плохие, Фима теперь связывала с офицером Яковом Дьяченко. И себя иногда представляла с ним на крутом речном берегу, залитом ярким солнечным светом.

А за столом опять шли разговоры, и «ее Яков» оказался интересным, остроумным собеседником и рассказчиком.

И сейчас отсюда, из наполненной сухим теплом уютной комнаты, Якову Васильевичу все лишения походов — встречные ветры и мели, дожди и полчища комаров, заплесневевшие сухари и теклые баржи, изнурительное движение бечевой и работа с восхода до заката — все это казалось не главным, наносным, а оставалась движение вперед в новые неизведанные места, оставались станицы, которые они срубили на диких берегах, и оживавший вдруг от этих станиц амурский берег.

Встали из-за стола, по иркутским понятиям, очень поздно, когда часы с кукушкой пробили десять, нарушив давно установившийся в доме порядок.

— Ах, жаль, — искренне сокрушалась хозяйка, — Фимочка так и не успела ни сыграть вам, ни спеть.

— Успеет, мать, успеет, — благодушно рокотал Константин Севастьянович. — Вот завтра и послушает. Завтра у Афимьи день ангела, и герой наш обещал непременно быть.

На следующий день утром капитан наносил служебные визиты. Прежде всего он явился к начальнику штаба Буссе. В его прихожей у вешалки сидел солдат-вестовой, больше никого не было. Дьяченко попросил доложить о себе. Вестовой исчез за дверью и долго не возвращался. Прошло не менее двадцати минут, капитан успел разглядеть и просторную прихожую, и вешалку с полковничьей шинелью, и галоши под ней, и ряд гнутых стульев у стены. Наконец вестовой вернулся и пригласил Якова Васильевича в кабинет.