Верховный правитель

Эссен, прочитав телеграмму, не сумел сдержать улыбки:

– Спохватились!

Впрочем, улыбка на его лице была недолгой, рыжая борода адмирала потускнела буквально на глазах, стала пегой, клочковатой, будто у больного, взгляд сделался тревожным.

– Эта телеграмма означает не только то, что мы правы, она означает, что через день-два начнется война.

– Война начнется через несколько часов, Николай Оттович. Наши стратеги никогда не умели просчитывать свои ходы более двух клеток вперед. Хорошо, что мы не ждали указаний, поставили минные банки, Николай Оттович. Иначе бы ходить нам с укушенными задницами.

Колчак был прав – война началась через несколько часов.

Штабисты из адмиралтейства войну практически проспали. И если бы Колчак не поставил минные поля, неведомо вообще, как могла сложиться Первая мировая война. А так первые месяцы, а точнее, первые полтора года для России были успешными. И это несмотря на то, что немецкий флот на Балтике был в три, в четыре раза сильнее русского.

Первый раз Анна Тимирева увидела озабоченного, по-воробьиному взъерошенного Колчака на вокзале в Петрограде – они с мужем ожидали, когда к перрону подгонят чистенький, очень ухоженный финский состав – поезд должен был отправиться в Гельсингфорс...

Колчак прошел мимо Тимиревых стремительно, не поднимая сосредоточенного мрачного лица. От его фигуры веяло чем-то недобрым, даже зловещим, он невольно привлекал к себе внимание.

– Кто это? – шепотом поинтересовалась Тимирева у мужа.

Сергей Николаевич кашлянул в кулак – он, как всякий физиономист, человек с аналитическим складом ума, привыкший наблюдать за чужими лицами, по лицу Колчака понял: на фронте что-то произошло. Но что? Прорвались немцы?

– Это мой старый товарищ, – ответил он и озабоченно потер пальцами подбородок. – Еще по Морскому кадетскому корпусу.

– Кто именно, Сережа?

– Колчак – Полярный.

В русской армии той поры служило несколько Колчаков и все они были на виду, – в том числе был и один адмирал, – поэтому многие к фамилии Александра Васильевича добавляли приставку «Полярный». Своими северными экспедициями он снискал себе немалую славу не только в научной и морской среде, но и во всей России.

Не думали, не гадали тогда Тимиревы, что Колчак вихрем ворвется в их личную жизнь и отшвырнет супругов друг от друга. А ведь Сергей Николаевич любил Анну Васильевну, а Анна Васильевна любила Сергея Николаевича, у них рос ребенок, сын – подвижный, говорливый, умеющий хорошо рисовать и сочинять сказки Володя, [123]он же – Одя.

Свои таланты Владимир, наверное, получил от матери. Он любил старательно, очень скрупулезно срисовывать картины Шишкина, медведей делал, как живыми, «живее», чем на оригинале, чем несказанно восхищал своего добродушного отца, капитана первого ранга.

Анна Васильевна по профессии была художницей – это, кстати, в будущем, на старости лет, позволило ей зарабатывать деньги на хлеб с водочкой. Но это было потом, в красной России, а пока революция еще не разделила страну на два враждебных берега, пока все еще были братьями. И был еще Петербург – впрочем, только что переименованный в Петроград, [124]и была тихая Любава со стоянками для крейсеров и подводных лодок, и был Гельсингфорс – главная линейная база Балтийского флота – с блестящими офицерами, несколькими флотскими оркестрами и танцами в ресторанах. Колчак не заметил Анну Тимиреву, но Тимирева заметила его.

Она проводила мужа, помахала ему с перрона рукой в окошко и на пролетке вернулась домой.

По дороге несколько раз вспомнила Колчака-Полярного, отметила про себя, что такого с ней не бывало никогда – она не позволяла себе думать о других мужчинах, а тут – на тебе... Впрочем, в памяти не удержались ни озабоченная угрюмость этого человека, ни настороженно-широкие шаги его, осталось совсем другое – ощущение света, тепла и еще, как она сама потом призналась, ощущение стремительной энергии.

Через две недели Тимирева поехала к мужу в Гельсингфорс – там надо было подбирать квартиру, оглядеться поосновательнее и вообще подготовить переезд вместе с Одей. Одя, несмотря на то что подавал задатки художника, в ту пору был еще мал, по ночам любил покричать, часто пруденил под себя, а очутившись в луже, орал. Сергей Николаевич улыбался:

– Моряк будет!

Сергей Николаевич приходился Анне Васильевне, в девичестве Сафоновой, троюродным братом. Он, как и Колчак, воевал с японцами, плавал на броненосцах «Пересвет» и «Победа», перенес все тяготы береговой войны, но виделись они с Колчаком редко.

Тяжело раненный, уже на берегу, на горе Высокой, Тимирев попал к японцам, те положили его в госпиталь и, когда вылечили, решили отпустить домой, в Россию. Для этого надо было выполнить один пустяк, сущий пустяк, считали они, – подписать бумагу о дальнейшем неучастии в войне. Сделать это Тимирев отказался наотрез и очутился в плену.

Вернулся он с войны героем. Ну как было не влюбиться в такого человека? Неважно, что он был много старше Анечки Сафоновой, зато он был красив, моложав, награжден несколькими боевыми орденами и золотой саблей с надписью «За храбрость». Гимназистки млели, когда видели его, на надушенных листочках присылали Тимиреву любовные стихи. Но из всех гимназисток Сергей Тимирев выбрал только одну – Анечку Сафонову – и связал с нею свою жизнь.

– Тебя не смущает, что я старше тебя на целых восемнадцать лет? – поинтересовался он у Анечки.

– Нет. Как там написано у Пушкина? «Любви все возрасты покорны»? Еще: «И тебе я отдана и буду век тебе верна»?

Анечка плохо знала Пушкина и, когда его цитировала, часто ошибалась.

– Пушкин написал иначе. «Но я другому отдана и буду век ему верна».

Поняв, что пушкинская фраза в подлинном своем построении неожиданно приобрела двойной смысл, будущая жена Сергея Тимирева покраснела.

– Хватит Пушкина! Я имела в виду, что буду верна тебе. Тебе. И больше никому.

Но как все-таки была точна пушкинская фраза «другому отдана»... Тимирев впоследствии вспомнил ее не раз.

В Гельсингфорсе, в штабе Балтийского флота, капитан первого ранга Тимирев занимал, как и Колчак, должность флаг-капитана – что-то вроде заместителя и помощника командующего по распорядительной части. Колчак же был флаг-капитаном по оперативной части.

В тот день, когда Тимирев прибыл в Гельсингфорс, на свою традиционную пирушку решили собраться бывшие порт-артуровцы. Местом сбора назначили квартиру Николая Подгурского – командира броненосного крейсера «Россия». Подгурский в Русско-японской войне отличился больше других – он удостоен пяти боевых орденов и личного золотого оружия. Естественно, на эту шумную и беззаботную, как в прежние времена, пирушку были приглашены оба флаг-капитана, Колчак и Тимирев.

Анечке Тимиревой очень понравилась обстановка той пирушки – какая-то очищающая, светлая, понравилась элегантностью, с которой офицеры ухаживали за дамами: морской офицер – это ведь не профессия, а призвание, моряк даже платок с пола поднимает не так, как другие офицеры, – делает это очень артистично, аристократически.

В Петрограде такое бесшабашное веселье уже не позволялось – в городе почти не было домов, где бы не погибли мальчишки, ушедшие на войну добровольцами-вольноопределяющимися, [125]куда ни глянь – траур, всюду траур, пустота и горькие слезы родителей, оплакивающих своих погибших детей. И все это произошло за какие-то несколько коротких месяцев.

На пирушке той к Анечке Тимиревой Колчак подошел сам, тихо щелкнул каблуками ярко начищенных опойковых ботинок [126]и наклонил голову:

– С вашим мужем мы знакомы еще с Морского кадетского корпуса – с гимназической поры.

– Я знаю. Мне муж много рассказывал о вас.