Воевода

   — А это что? Как сверкает!

   — Брошь. Видите — один крупный алмаз, а вокруг двенадцать мелких. Их высочество оценивает её в десять тысяч злотых, — с готовностью отвечал благородный поляк, сидевший с противоположной стороны небольшого столика из слоновой кости.

   — А это?

   — Нечто вроде браслета. Очень красивое сочетание — восемь рубинов и столько же крупных жемчужин. А это, прошу внимание вашего величества, ожерелье из алмазов и жемчугов. Стоит восемнадцать тысяч злотых. Очень пойдут вашей венценосной супруге.

   — О, мой герб?

   — Да, эта брошь сделана в виде двуглавого орла. К сожалению, нет цепочки и не хватает одного крупного алмаза вот здесь и одного мелкого. Поэтому цена всего лишь пять тысяч злотых.

   — Алмазов в моей сокровищнице хватает, — самодовольно протянул Димитрий. — А вещь мне нравится. Пожалуй, буду носить как знак нашего императорского достоинства. Так на какую сумму здесь драгоценностей?

   — Всего на шестьдесят тысяч злотых, — без запинки ответил Немоевский.

   — Торговаться я не буду, — сказал Димитрий, опуская золотого орла обратно в шкатулку. — Впрочем, скажу утром. Я хочу посмотреть на игру камней при свете солнца. Кстати, если желаете, покажу вам и свои драгоценности.

   — Почту за великую честь! — наклонил голову Немоевский. — Так я оставлю у вас шкатулку.

   — Да, конечно! Кстати, почему принцесса Анна вдруг решила расстаться с такими красивыми вещами?

   — О, их высочество — человек необыкновенный! Она очень много раздаёт денег нуждающимся учёным. Сама любит заниматься науками. Сейчас разбила необыкновенный ботанический сад, куда собирает флору всего Старого и Нового Света! — с жаром стал рассказывать придворный.

Димитрий слушал внимательно, опершись щекой на руку, потом задумчиво сказал:

   — Я бы тоже хотел заниматься столь благородным делом! Если бы не воинские заботы! Но ничего, наступит время и для занятий науками. К сожалению, постоянные скитания не дали мне в юности возможности получить хорошее образование... А вы где учились?

   — В Падуанском университете. Многие юноши из польских знатных родов учатся в Италии. Как известно, там самые лучшие профессора.

   — Надо будет их пригласить в Россию! — оживился Димитрий. — В Москве, дай Бог, тоже будет университет...

В этот момент в опочивальню вошёл Пётр Басманов, желающий, видимо, что-то сообщить, поэтому Димитрий в знак прощания милостиво протянул руку. Целуя её, Немоевский никак не предполагал, что последним из поляков видит царя живым...

Инстинкт старого воина рождал в Маржере чувство острой тревоги. Уж слишком тихим был этот субботний вечер. Не слышно на арбатских улочках ни пьяных криков, ни конского топота.

   — Такое затишье бывает перед грозой, — пробормотал он, поглядывая в небольшое окно, потом негромко позвал: — Вилли!

В дверном проёме появился юноша.

   — Ещё отвару, господин полковник?

   — Спасибо, Вилли. Я чувствую себя лучше, видишь, даже встал с постели.

   — Слава тебе, Господи!

   — Кто сегодня ведёт караул?

   — Кнаустон.

   — Сколько с ним алебардщиков?

   — Как ты приказал — тридцать.

Маржере помедлил, пытливо оглядывая широкоплечего парня.

   — Вот что, Вильгельм! — внушительно, как о хорошо продуманном, сказал он, положив свою тяжёлую руку воина на плечо юноши. — Ты сегодня тоже возьмёшь алебарду.

Фирстенберг удивлённо посмотрел на него.

   — Да, да, так нужно... Какое-то у меня тревожное чувство. Скажешь капитану, чтобы поставил тебя у дверей в опочивальню. Даже мышь не должна проникнуть к его императорскому величеству.

Ночь, вопреки опасениям Маржере, прошла спокойно. Но в восемь утра со стороны Кремля вдруг раздался набатный колокольный звон. Маржере, выглянув в окно, увидел, как строятся, поднятые по тревоге, под знамёнами своих рот польские солдаты. Но ушли они недалеко. Им навстречу скакал всадник, размахивая венгерской шапкой с перьями:

   — Стойте, стойте! Где ваш командир?

   — Пан Гонсевский? — удивлённо воскликнул Домарацкий, подъехав вплотную.

   — Вы куда направились? — резко спросил посол. — Вас кто-нибудь звал?

   — Ты же слышишь — колокол бьёт тревогу! В Кремле что-то происходит!

   — Обыкновенный пожар! Я советую возвратиться в казарму. И как можно скорее.

   — Похоже, пан посол мне угрожает? — вспыхнул Домарацкий.

   — Не угрожаю, а предупреждаю, — вкрадчиво сказал Гонсевский. — Дело в том, что, когда начался набат, мои слуги слышали, как на Красной площади бояре кричали этим московским канальям, что поляки хотят убить их государя Димитрия! Возбуждённая толпа взялась за колья. Если твоя рота появится на площади, может произойти кровопролитие!

Домарацкий махнул рукой, давая команду роте повернуть назад. Тем временем над Кремлем продолжал плыть тревожный гул. Потом раздались яростные крики толпы, сопровождаемые оружейными выстрелами. Маржере, не выдержав, выскочил на улицу и увидел, что к нему бегут его алебардщики без алебард, в разорванных камзолах, с испуганными лицами. Они остановились возле командира с воплями:

   — Беда, беда! Заговорщики!

   — Где Кнаустон? Почему вы бежали?

   — Кнаустон — первый, кто крикнул: «Бегите, пока не поздно! Царь убит!»

   — Убит?! — недоверчиво переспросил Маржере. — Или захвачен в плен?

   — Убит! — услышал он мрачный ответ.

Обернувшись, увидел Кнаустона верхом на чужой лошади, с окровавленной шпагой в руке.

   — Почему, капитан, вы не выполнили свой долг? — грозно загремел Маржере. — Вы должны были умереть, но не пропустить заговорщиков. Поглядите, эти жалкие трусы побросали даже свои золотые алебарды, которыми так гордились.

Солдаты пристыженно опустили головы.

   — Живо все в казарму! — скомандовал Кнаустон. — И приготовьтесь к обороне. Сюда идёт толпа москвитян. Правда, они идут бить поляков, но могут сгоряча перепутать.

Ещё недавно столь бравые гвардейцы трусцой бросились к воротам. Кнаустон не торопясь спешился и засунул шпагу в ножны. С кривой ухмылкой взглянул на своего полковника:

   — Я смотрю, стоило государю отдать Богу душу, как ты поправился, Якоб? Тебе ли упрекать меня в трусости? Ты получишь польские злотые, а мне предоставил право умереть за царя? Хорошо, что у нас оказался общий советник...

   — Кто?

   — Забыл? Гонсевский! Он-то намедни и шепнул мне, чтобы я не совался не в своё дело. Зачем же мне умирать в бедности, когда можно жить с потяжелевшим карманом.

   — Подожди! — прервал Маржере зубоскальство капитана. — А где мой Вильгельм? Ты его видел?

   — Боюсь, что его нет в живых, — покачал головой капитан. — А ведь я говорил этому мальчишке: беги, пока не поздно.

Маржере, вырвав из рук капитана уздечку, вскочил на коня.

   — Ты куда? Там действительно идёт толпа...

   — Я должен найти Вильгельма, он погиб по моей вине...

При выезде на Воскресенский мост Маржере встретил стрельцов, бегущих с криками:

   — Бей ляхов! Они убили царя!

Выхватив шпагу, Маржере решительно направил храпящую лошадь на вооружённых пищалями людей. Однако те расступились, узнав в нём царского телохранителя. Объехав огромное скопище, гудевшее у Лобного места, он проскакал через ворота прямо ко дворцу.

   — Дорогу, дорогу! — повелительно покрикивал он, и, подчиняясь команде, воины, в которых Маржере признал новгородцев, тащившие всевозможную утварь и одежду, послушно расступились. Справа остался каменный дворец Годунова, где находился Мнишек со своим двором. Там шла пальба.

Маржере спешился и решительно, оттолкнув стражу, прошёл в покои Димитрия, где были видны следы борьбы и крови. Пройдя к царской опочивальне, споткнулся о чьи-то ноги. Быстро нагнувшись, обнаружил труп какого-то русского дворянина. Неожиданно услышал стон у тёмного угла за печкой, шагнул туда. Это лежал окровавленный Вильгельм. Маржере бережно приподнял его голову: