Камень и боль

Но тут старуха, чья покрытая струпьями кожа уже лопалась от сухого жара, в минуту невыразимых мук вспомнила, что это – ее имя, что она и есть та самая Джанетта, которую кличут последний раз – в утешенье умирающему. Все вдруг пропиталось белым зноем жадного огня. Она – Джанетта, у нее имя, прекрасное, как она сама, она из рода Фоскари, цвет лица ее белей нарциссов, фигура полна прелести и услад, сыновья патрициев ходят в храм ради нее, мечтая о любви, пылко клянясь своим именем и родом, но она отдала свое сердце одному – это дворянин Джано Торелли, который всегда ждет ее у кропильницы и стонет от любви. Она была Джанеттой, а теперь вокруг тела ее обвилось жаркое пламя, как голый любовник, в спальню ворвались братья, они ненавидели Джано из-за родовой вражды и пронзили его на ее теле, голова его жжет и палит, она ее нашла, положила в цветочный горшок, голова сгнила, она посадила цветок, поливала слезами, а теперь из-за паденья горящего тела купеческой дочери часть костра обвалилась, расстроились замысловатые продушины, поднимается запах гари, тщетно палач, подбежавший со своими подручными, старается поправить и выровнять дрова длинными крючьями, поднимается дым, все выше и выше. Цветок рос и благоухал, благоухал, как поцелуи любимых губ, она долго нюхала гарь, не могла нанюхаться, цветок тянулся к самым ее губам, она наклонялась к нему, цепь была достаточно длинная, чтобы плясать, но она не плясала, а наклонялась, нюхала, запах гари поднимался, цветок рос, и она вдыхала это благоухание, пока душу ее не взял дьявол.

Прозрачно-голубой день длился. Народ стал расходиться, а палач собрал пепел в большие сосуды, сошел, окруженный стражей, к Арно и кинул все в волны.

Микеланджело вышел из монастыря. Он шел медленно, погруженный в свои мысли. Приор Сан-Спирито – отец Эпипод Эпимах говорил с ним мудро и ласково. Он много слышал о лучшем ученике старейшего маэстро Бертольдо Микеланджело, а клирос в Сан-Спирито нуждается в красивом распятии. Монастырь щедро заплатит, но приор хочет наградить молодого художника еще иначе. Только Микеланджело никому не скажет? Ну так приор, ученый муж, будет тайно пускать его в мертвецкую, где Микеланджело сможет изучать анатомию на трупах. Конечно, Святая инквизиция это строго запрещает, но приор, ученый муж, убежден, что Святой инквизиции придется однажды признать не одну свою ошибку и не считать оскверненным кадавер, которым пользовался для своих занятий художник. Приор Сан-Спирито – отец Эпипод Эпимах, ученый муж, с улыбкой думает о том дне, когда Святую инквизицию поставят на место, чтоб она не мешалась в вопросы веры и искусства. Ведь художник должен знать решительно все, что ему потребно для его искусства, иначе он никогда не вырвется из плена этих искаженных, неправдоподобно высохших, вытянутых или скрюченных форм человеческого тела, в котором коснели предыдущие столетия, чье искусство теперь просто смешно… Тут примером должен служить мессер Леонардо да Винчи, изумительное искусство которого так насыщено свежими анатомическими познаниями, и приор получил от своих миланских собратьев сведения, что мессер Леонардо простаивает целые ночи, запершись с человеческими трупами – казненных или умерших своей смертью, которые он покупает за большие деньги и подвергает вскрытию… Мессер Леонардо теперь надолго забросил живопись и пишет книгу по анатомии, где описывает и рисует конечности, мышцы, кровеносные сосуды, кости, внутренности, все, что можно распознать в мужском и женском теле, и он успел разъять уже более тридцати человеческих тел… Приор восхищен мессером Леонардо и сам знаком с разными тайнами трав, металлов, звезд, знает многие de miraculis occultis naturae 1, о которых пока не следует громко говорить.

1 Из тайных чудес природы (лат.).

Микеланджело с радостным удивлением принял заказ и опять поцеловал гладкую белую приорову руку, вдохнув горьковатый запах растительных соков, которыми была продушена ее кожа.

– Ты не принадлежишь к этой грубой черни вокруг нас, – серьезно промолвил отец Эпипод Эпимах. – Не принадлежишь к тем, которые считают, что служат богу бормотаньем молитв и уничтоженьем красоты. Ты – художник Медичи, и я говорю с тобой как с таковым. Ты будешь ходить в нашу покойницкую и можешь оставаться там, сколько хочешь. Но сохрани это в тайне. В пору, когда Савонарола морочит народу голову своими воплями, не надо, чтоб прошел такой слух.

Вот о чем думал Микеланджело, возвращаясь теперь домой, – он будет с великой любовью ваять распятие… и в то же время будет изучать анатомию! Изучать так же настойчиво и упорно, как мессер Леонардо в Милане. Нельзя упускать такую замечательную возможность. Но если б только об этом прослышал дядя Франческо! Порыв страха развеял эту мысль. Дома теперь, наверно, уж тревожатся, куда я пропал! Но я их успокою, скажу, что буду ваять распятие для монастыря Сан-Спирито! А деньги все, все им отдам, потому что у меня будет прибыль посущественней: изучать анатомию на трупах…

Войдя, он сразу почувствовал царящую в доме напряженность и понял: произошло что-то, имеющее отношение к нему. Он тревожно и растерянно огляделся. Дядя Франческо и братья, вернувшиеся с казни старой Лаверны, сидели хмурые, дядя при виде его встал и, заложив руки за спину, принялся расхаживать взад и вперед по горнице; отец – какой-то странный, немного смущенный, как будто чему-то рад, но при этом не уверен, следует ли ему радоваться, имеет ли он для этого основание… Юноша поздоровался и робко сел за стол. Сейчас дядя Франческо, конечно, уйдет к себе в комнату, он не ест с каменотесом. Но дядя Франческо не уходит! В чем дело? Микеланджело глядит на огонь в очаге, – как долго длится тишина, все молчат… Монна Лукреция поставила на стол дымящуюся кастрюлю с кашей. Каша кипит, еще не перестала кипеть, но успеет остынуть, прежде чем дядя Франческо прочтет до конца все молитвы, потому что сейчас дело идет уже не только о короткой молитве перед принятием пищи, как бывало прежде, – теперь молитвы долгие, без перерыва, дядя молится перед кастрюлей, как перед алтарем. Но что же уравняло меня с ними?

– Пока ты пропадал, Микеланджело, – важно начинает отец, – к тебе тут приходил один дворянин по делу.

Юноша с изумлением привстал, схватившись обеими руками за край стола.

– Да, – продолжает Лодовико Буонарроти, – его прислал за тобой Пьер Медичи, хочет, чтоб ты вернулся к нему, ко двору…

Микеланджело уставился на отца и побледнел.

– Пьер присылал за мной… – выдохнул он. "Это Джулио и Полициано!" мелькнуло у него в голове.

– И ты пойдешь? – прошипел дядя, подойдя вплотную к нему.

– Пойду! – ответил Микеланджело, и голос его дрогнул от счастья.

Значит, он опять сможет оставить эту духоту, этот спертый воздух, это тюремное существование и вернуться в сады, в Медицейские сады.

– Значит, опять пойдешь к своим, к язычникам! – язвит дядя, и лицо его становится красным. – Тебя, видно, только могила исправит. Ты – позор семьи, и притом навсегда! Будешь и дальше работами своими навлекать на Флоренцию гнев божий, который мы своими молитвами стараемся отвратить.

– Я перестану быть в тягость… – прошептал Микеланджело.

– Так изменись! – вскипел дядя и ударил кулаком по столу. – Стань порядочным человеком, как твои братья, выбери себе приличное занятие – вот и перестанешь быть в тягость. Но это пустые слова, ты совсем пропащий и вернешься к своим отвратительным Медичи, этому позору Флоренции!

Тут в сердцах вскочил с места и подошел к столу Лодовико Буонарроти. К нему тотчас подбежала и повисла у него на руке монна Лукреция, но старый Лодовико ударил по столу другой рукой. Никто не смеет, будь это хоть его родной брат, дурно говорить о Медичи. И мальчик прав. Коли уж он стал каменотесом, так пускай хоть работает под покровительством правителя. А Пьер знает, что значит править, Пьер знает, что такое меч и сильный кулак, Пьер не станет якшаться с любым канатчиковым подмастерьем, как делал Лоренцо Маньифико, – тем больше чести для парня…