Еретик

Понятно, что горожане заволновались, а купцы и, в первую очередь, прибывший в Александрию Менас запротестовали, но здесь императору помог многоопытный Кифа.

— Следует увеличить богатства евреев и еретиков, — посоветовал он.

— Как? — не понял Костас. — Зачем?

— Вы имеете право конфисковать их собственность, — пояснил Кифа, — никто не подвергает это ваше право сомнению.

Костас пожал плечами. Это его право и впрямь никто из настоящих, правильных христиан не оспаривал.

— Сделайте так, чтобы большая часть зерновых запасов на имперских складах по документам принадлежала именно еретикам и евреям, конфискуйте и вывозите столько, сколько вам надо.

— Подделать бумаги? — покраснел Костас.

— Да, — кивнул Кифа, — юридические архивы Мусейона в твоих руках, император. Внесите туда правки, и никто ничего никогда не докажет.

— Но меня спросят, а куда делось наше зерно? Как оно попало в учет евреям и еретикам?

— А вот это пусть они у евреев и еретиков и спрашивают.

Костас надолго замер, а потом расхохотался. Предложить купцам затребовать возмещения от людей, с которых давно сняли кожу, это и впрямь было весело.

Кифа же и показал, как это делается. Чем в более глубокий конфликт со своими купцами влезал Костас, тем сильнее он зависел от купцов Генуи и Венеции. Так что, на этом этапе конфликт следовало углублять.

— При сегодняшней политике империи, ваши договоры с купцами опасны, — квалифицированно и честно объясняли крупнейшим землевладельцам агенты Кифы, — если хотите сохранить свое состояние, немедленно расторгайте все юридические договоры.

— Как это? — не сразу понимали аристократы. — Почему? Зачем?

— Поймите, сегодня купец — просто купец, а завтра он — враг императора и заговорщик, особенно, если он еретик или еврей, — объясняли им существо дела, — ну, и где ваше зерно окажется?

— В казне императора… — потрясенно шмыгали носами аристократы.

И договоры тут же расторгались, многолетние связи рушились, а спустя каких-то две-три недели, Костас не знал о реальной ситуации в Египте почти ничего — учет рухнул вместе с торговыми связями.

Намечались нужные сдвиги и в стане аравитян. Едва отнятое у Ираклия зерно стало кончаться, Амр начал беречь провиант и уже не рисковал вербовать варваров целыми племенами. Это снижало его шансы закрепиться в Египте многократно. А уж когда Кифа узнал, что мусульмане скопировали политику Костаса и начали вытеснять купцов, не принявших ислам, стало ясно: развязка близка. В условиях затяжной войны только иноверцы и тащили на себе торговлю и налоги, а значит, в конечном счете, и бюджеты воюющих сторон.

Кифа изучил документы крайне внимательно, и вывод был однозначен: еще три-четыре месяца и оба вцепившихся друг другу в глотки врага рухнут, а на пустое пространство придут те, кто этого действительно достоин.

Халиф принимал Хакима не в лучшем расположении духа. Уже привыкшие к росту своего влияния родичи Пророка ожидали и роста своей доли в добыче: зерно сейчас продавалось — лучше не надо. Вот только зерна приходило из Египта все меньше и меньше. Ясно, что озабоченный халиф отправил Амру письмо со строгим наказом увеличить отсылаемую в Аравию долю военной добычи.

«Толчок в вымя рождает молоко, Амр, — любовно, отечески напоминал он, — не надо попустительствовать египтянам, нажимай на них еще и еще…»

Однако в ответ халиф получил совершенно недопустимый по степени непочтительности отказ.

«Ты говоришь, толчок извлекает молоко, так ведь я Египет выдоил дочиста, — заверял этот выскочка, — молоко страны прекратилось…»

Разумеется, это была бесстыдная ложь. Кто, как не халиф, знал, что выдоить дочиста — кого бы то ни было — невозможно. Человек слишком хитер, чтобы отдать действительно последнее, и уже то, что в Египте не было никого, имеющего против Амра, говорило само за себя.

«Я послал тебя в Египет не для того, чтобы он стал кормушкой для тебя и твоего рода», — в сердцах написал халиф, едва прочел ответ Амра и… нехотя смял папирусный листок. Случись меряться славой, и халифу тут же укажут, что он только и делал, что запрещал Амру входить в Египет. А значит, честь назревающего обращения богатейшей области Ойкумены в ислам навечно останется за этим выскочкой, сумасбродной Аишей, да обеспечившей военную поддержку двенадцати своих племен еврейкой Сафией…

В такой-то момент к нему и приехал Хаким.

— Мы же с тобой в основном договорились, — напомнил Хаким, — почему нет погромов?

Халиф поморщился. Среди родичей пророка не нашлось никого, кто бы не был к нему в претензии, и каждый требовал своего.

— Война еще не кончилась, Хаким, — встречно напомнил он. — А значит, нам еще нужна помощь дружественных нам евреев и христиан.

Хаким озабоченно покачал головой.

— А ты никогда не думал, что это и есть самое опасное? Что может быть хуже зависимости — особенно от друзей? Да, и могут ли быть друзья, когда дело касается Веры?

Халиф нахмурился. Хакиму не приходилось решать по-настоящему сложных вопросов. Этот стремительно разбогатевший на чужих победах племянник Хадиши так и остался по духу мелким и недальновидным купчишкой.

— Изгнание иноверцев из Аравии — это, прежде всего, расходы, — напомнил халиф. — А у нас нет лишних денег. И даже если изгнание тех же евреев нам удастся, их место надолго останется пустым. А значит, мы недоберем налогов и потерпим убытки.

— Давай сделаем так же, как Костас, — прямо предложил Хаким, — он же конфискует всю собственность у своих евреев! Что тебе с этих налогов? Надо брать по-крупному!

Халиф лишь покачал головой.

— Костасу проще: его опора — аристократы, люди цивилизованные, а наша опора — варварские племена. Если мы поступим, как он, варвары скажут, что ислам — такая же мерзость перед Аллахом, как и византийская церковь. Ты же знаешь, как важна для варваров справедливость. А нам еще нужны солдаты.

Хаким надолго задумался, и халиф осторожно высказал то, что более всего терзало его самого:

— Я о другом забочусь, Хаким. Подрастают дети Мухаммада. Абдаллаху уже пятнадцать, он уже практически мужчина…

Хаким замер. То, какие надежды подает сын Мухаммада от его любимой и наиболее влиятельной жены Аиши, тревожило многих. И дело было вовсе не в том, что он уже стреляет из лука, как мало кто еще. Дело было в неизбежной поддержке Абдаллаха Негусом эфиопским.

— Если Абдаллах начнет претендовать на положение главного… — так же тихо и осторожно продолжил халиф, — что скажут остальные дети Пророка? Как ты думаешь?

Племянник Хадиши молчал, и халиф хорошо знал, почему. Хаким занял свое сегодняшнее положение лишь потому, что дочь Пророка Фатима столь сильно горевала о смерти отца, что умерла через сорок дней — от воспаления кишок. Но одно дело Фатима, — ее смерть так и осталась чисто семейным, внутренним делом, и совсем другое — Абдаллах, сын Аиши и свой человек для самого Негуса.

— Не только в Абдаллахе дело, халиф, — наконец-то проронил Хаким, — каждый ребенок от каждой из жен Мухаммада несет в себе его кровь. И рано или поздно они станут выяснять, кто самый достойный. И нас в числе кандидатов не будет.

Халиф поджал губы. До введения Пророком новых законов такой вопрос решался просто: дети отходили в роды своих матерей, а союз племен распадался. В лучшем случае находился тот, кто убивал детей прежнего вождя и брал его вдов себе в жены. Но теперь власть и права передавались по отцу, и это меняло все. Теперь новым правителем должен был стать не новый муж вдов Мухаммада, а старший сын. И даже если Абдаллах заболеет и умрет, его место займет следующий.

Симон вез Елену из Ливии в Египет на ослице, которую получил в качестве платы за излечение жены трактирщика от кровотечений. Однако вместо того, чтобы вдумчиво готовиться к зачатию Спасителя, Елена только и делала, что спорила.

— Зачем Богу кровь моего сына?

— Твой сын и будет Богом, — кротко объяснял Симон.