Последний Совершенный Лангедока

– Так это ты, еретик, богохульник и распутник?! Опять ты! Я знал, Господь подсказал мне! Как посмел ты осквернить обитель Господа нашего? Богомерзкие манихеи подучили тебя, они выпили твою душу, своими чёрными, богохульными молитвами отравили воды, хлеб наш насущный и сам воздух прекрасного Лангедока! А ты – жалкое и нечестивое орудие в их руке! Проклинаю! Ныне и присно и во веки веков отлучаю тебя и слуг твоих! Черви изгрызут нутро твоё, сгниёшь заживо и сдохнешь в канаве! Это говорю я, Бегон Третий, слуга Божий!

Некоторые солдаты стали опасливо переглядываться и потихоньку отступать назад.

Граф зло дёрнул себя за ус.

– Ги, заткни его!

Услышав приказ своего господина, бритоголовый действовал стремительно. Он выдернул из руки ближайшего воина копьё, размахнулся и на выдохе, как сержант на плацу, всадил его в живот аббату.

Бегон взвизгнул, схватился руками за копьё и, согнувшись пополам, рухнул на землю. Под ним сразу же растеклась лужа крови, которая, смешавшись с пылью, образовала кровавую грязь. Монахи горестно застонали и сбились, подобно овцам, в кучу, побросав распятия и святые реликвии.

Ги оказался в своём роде мастером. Нанесённый удар был, безусловно, смертельным, но, вместе с тем, палаческим. Я знал, что от таких ран умирают всегда, но после одного-двух дней адских мук. Помочь раненому не смог бы уже никто.

Аббат дёргался в пыли, суча ногами, и тянул на одной ноте страшный, предсмертный вой.

Граф поморщился:

– Добей!

Ги вытянул из голенища сапога длинный нож, скорее, спицу или шило, и кольнул аббата в сердце. Тот дёрнулся в последний раз и застыл, вытянув грязные ноги в деревянных сандалиях. Воин равнодушно наступил ногой на грудь убитого, вырвал копьё, обтёр о рясу и кинул владельцу. Тот поймал его на лету.

– Так! – сказал граф. – Прощай, аббат Бегон Третий, больше ты не будешь давать в рост деньги и портить мальчиков. Уж не знаю, где тебя больше ждут, в раю или в аду, Господу всяко виднее. Гнойник мы вскрыли, осталось его вычистить, чтобы он не надулся заново. А ну, келаря сюда!

Воины бросились в толпу, расталкивая монахов древками копий, кулаками, а то и пинками, и вскоре подтащили к де Фуа толстяка. Зубы монаха громко стучали, на его рясе темнело мокрое пятно. Усы и борода у него не росли, поэтому келарь был похож на евнуха, а, скорее всего, и был им. Апостольские правила не позволяют стать монахом добровольному скопцу, стало быть, келарь родился с этим уродством или был оскоплён насильно.

– Ты будешь келарь? – спросил граф.

Монах что-то жалобно пробормотал, боясь взглянуть в лицо грозному сеньору.

– Ключи!

Монах замялся.

– Ну!

В монашеской рясе нет карманов, поэтому всё дозволенное имущество вроде чернильницы или ключей монахи должны носить на поясе. У келаря на верёвке, которой он был подпоясан, ключей не было.

– Не зли меня, поп, а то пойдёшь догонять своего аббата, – сказал граф таким тоном, что пятно на рясе монаха расширилось. Он задрал её полу и стал копаться в грязных тряпках, заменявших исподнее. Наконец связка здоровенных кованых ключей выпала из его трясущихся рук. Один из воинов нагнулся, чтобы подобрать её:

– Ба! – заржал он. – Ключи-то все обоссанные! На чём они у него висели?

– Это ж отец Иероним, уродец! – выкрикнул в ответ другой. – У него там дыра, как у бабы, не на чем им висеть! За то его аббат и держал, это все знают!

Келарь закрыл лицо руками и разрыдался. Воин поддел связку ключей копьём и понёс её к воротам.

За ними потянулись телеги, которые, оказывается, стояли за углом монастырской стены. Так вот зачем понадобилось ломать ворота!

Граф подозвал своего командира:

– Ги, давай за ними, и смотри, чтобы ни одна монета, ни один камешек!.. И вот что… – он понизил голос. – Пожалуй, не надо больше мертвецов, монахи всё-таки. А за Бегона я как-нибудь отвечу. Бегоном больше, Бегоном меньше…

Замок Фуа я увидел издалека. Его мрачная, давящая громада была похожа на дракона, огромного чешуйчатого гада, который, свернувшись в кольцо, разлёгся на скале, да так и окаменел. Стены с дозорными переходами и бойницами, следующие за неровностями скальной площадки, усиливали впечатление. Слева над пропастью нависал грузный донжон, а справа стояла дозорная башня. Оба строения были квадратными в плане, что говорило о древности замка, потому что в прежние времена строители ещё не умели делать круглую кладку. Замок отличала угрюмая, тюремная простота. Видно, прагматичным хозяевам и в голову не приходило сделать его хотя бы чуть более приятным для глаза.

Мы проехали через деревушку, приткнувшуюся к подножию скалы, и стали подниматься по узкой дороге. Привычные к высоте замковые кони шли спокойно, я же с трудом удерживал свою храпящую лошадку, чтобы она не взбрыкнула и не скинула меня в пропасть. До ворот я добрался взмокший, с дрожащими руками и ногами.

Со скрежетом и лязгом кованая решётка поползла вверх, и мы въехали в каменный коридор барбакана. Путь вперёд нам преграждала другая решётка. Под потолком я разглядел тёмные проёмы бойниц. Граф спокойно ждал. После того, как опустилась первая решётка, была поднята вторая, и мы въехали в замковый двор. Это был самый настоящий каменный мешок. В неровных стенах были кое-где прорезаны не то окна, не то бойницы, торчали желоба, с некоторых стекала жидкость весьма подозрительного вида. Ни травинки, ни дерева, ни куста… Солнце сюда заглядывало разве что на полколокола, когда было в зените. Во дворе едко пахло лошадиной мочой и отбросами.

К графу сразу подскочили слуги, бережно сняли его с жеребца, посадили в кресло с высокой спинкой и унесли. На нас с трубадуром граф даже не оглянулся. Я быстро взглянул назад, но внутренняя решётка уже опустилась. Пути назад не было.

– А ты как хотел? – усмехнулся трубадур. – Мы с тобой не слуги, но и не господа, до нас никому нет дела. О тебе граф вспомнит, когда у него разболится палец, а обо мне, когда вечером напьётся, заскучает и возжелает песен. Здесь где-то была конюшня. Пойдём, пристроим лошадок, а потом, может, удастся на кухне что-нибудь перехватить. За стол в замке садятся поздно.

Но франк ошибся в своих прогнозах. У конюшни нас остановил пожилой слуга.

– Кто из вас целитель? – спросил он и зло сплюнул кровью. Левый глаз у слуги быстро запухал.

«А граф тяжёленек на руку», – подумал я.

– Чего тебе? – холодно спросил трубадур.

– Ты целитель? – слуга осторожно трогал языком разбитую губу и от этого говорил невнятно. – Граф требует тебя в свои покои. Видишь, он гневается!

– Вижу, – хмыкнул Юк, – слепой не увидит. Только целитель не я, а вот он, его и веди к своему сеньору. – И, повернувшись ко мне, добавил вполголоса:

– Встретимся вечером, на пиру. Смотри там, поосторожнее…

По винтовой лестнице мы поднялись на верхний этаж донжона. Графский покой примыкал к наружной стене. Граф возлежал на кровати и потоками изрыгал мужицкую брань. Некоторые выражения я просто не понял. По моде французов кровать была под пышным балдахином, который удерживали витые столбики. Само ложе было широким, но коротким, так что граф на самом деле полусидел. В углу громоздился сундук с резной крышкой, рядом с кроватью стояло кресло, то самое, на котором принесли больного. Одежда висела на вбитых в стену крючьях, у двери торчала стойка для оружия, за которую с лязгом и звоном задевали все входящие. Вообще, спальный покой владетельного сеньора Фуа был грязноватым и неуютным.

– Проклятый лекаришка! – зарычал граф, увидев меня. – Где тебя черти носят?! Я с ума схожу от боли, а он где-то шляется! Повешу!!!

– Я поспешил к вам, господин, как только за мной пришёл слуга, – ответил я ему спокойным и тихим голосом, как и подобает общаться целителю со страждущим. Обижаться на больного – последнее дело, ибо его языком сейчас говорит не он, а его боль.

– Ты обещал исцелить меня! Чего стоишь, как пень? Ну? Ну же!!! А-а-а! Дьявол, опять! Как будто черти раскалёнными гвоздями в палец тычут!