Россия молодая. Книга 2

– Что ж, идите! – сказал Егорша. – И впрямь делать тут более нечего. Свита воеводская при нем: кто его тронет?

Он спешился, постучал хлыстом в ворота.

На крыльце боярского дома Егорша почти столкнулся с Мехоношиным. Тот отступил в сени. Егорша побледнел, крепче сжал в руке хлыст, раздельно сказал:

– Вот ты где, господин поручик.

– А где мне быть? – тоже побледнев, спросил Мехоношин.

– Будто не знаешь?

– Не знаю, научи! Позабыл что-то...

– Ужо, как вешать поведут – вспомнишь!

– Меня вешать?

Егорша, не отвечая, вошел в сени, властно отворил дверь. Навстречу, мягко ступая, кинулся дьяк Гусев, зашептал, дыша чесноком:

– Почивает еще князь-воевода! Немощен... Столь велики недуги...

– Буди! – приказал Егорша. – Недосуг мне.

– Никак не велено! – кланяясь повторял дьяк. – Строг, на руку скор...

– Ждать мне нельзя! – сказал Егорша. – Еду к Москве с донесением государю...

Дьяк испугался, побежал по скрипучим половицам – к воеводе. Егорша сел на лавку, задумался. Через покой широким шагом, словно не замечая Егоршу, прошел Мехоношин. Хлопнула одна дверь, потом другая. Сверху, с лестницы на Егоршу смотрели старые девки-княжны, осуждали, что-де не кланяется, не спрашивает про здоровье. Недоросль Бориска подошел поближе, заложил руки за спину, осведомился:

– Верно, будто викторию одержали?

– А тебе что? – грубо спросил Егорша.

– А мне то, что я воеводы сын! – выпятился недоросль.

– Таракан ты запечный, а не воеводы сын! – ответил Пустовойтов. – Постыдился бы спрашивать.

Старые девки зашептались, укоряли Егоршу, что-де не знает шевальерства, не обучен плезиру, небось, как прочие иевлевские, – портомоин сын. Егорша сидел, глядя в сторону, поколачивая хлыстом по ноге.

В доме все время слышалось движение, бегали слуги, носили воеводе моченую клюкву, рассол, тертый хрен, пиво – опохмелиться. Сверху иногда доносилось грозное рычание, уговаривающий голос Мехоношина. За спиною у Егорши скрипели двери, половицы, перемигивалась дворня. Казалось, что вся боярская челядь о чем-то сговаривается. Егорше надоело, он сказал старушке карлице:

– Ты, бабка, скачи быстрее, сколько мне ждать?

Карлица завизжала мужским голосом, перекувырнулась через голову, пропала в сумерках воеводского пыльного дома. Тотчас же пришел думный дворянин Ларионов, без поклона, сурово, словно арестанта, повел Егоршу по ступеням наверх в горницу. Воевода сидел отвалившись в креслах, лицо у него было серое, опухшее, глаза едва глядели, лоб повязан полотенцем с тертым хреном. Думный Ларионов сел на лавку, вперил в Егоршу острые глазки, стал качать ногою в мягком сафьяновом сапожке. За спиною воеводы покусывал губы поручик Мехоношин. Подалее перешептывались дьяки. Егорша поклонился Прозоровскому, передал, что было велено Сильвестром Петровичем. Воевода неверным голосом, плохо ворочая языком, спросил:

– Иевлев твой да Крыков – дружки?

– Как – дружки? – не понял Егор.

– Одного поля ягода?

Мехоношин все облизывался, все покусывал губы, слушал, пряча взгляд. Ларионов покачивал ногою, смотрел исподлобья, словно бы к чему-то готовясь.

– Рябов да Крыков дружки, – продолжал воевода, – то мне ведомо. Крыков с капитан-командором, небось, тоже прелестные листы читали, одним миром воры мазаны, одно скаредное, подлое дело затеяли...

Егорша, напрягшись, побелев, прервал воеводу:

– Сии поносные слова, князь-воевода, мне слушать непереносно. Я по делу на Москву послан и должен там быть без всякого промедления...

– Ты?

– Я, князь-воевода!

– А ты какого роду-звания?

Егор, насупившись, чувствуя беду, ответил, что роду он простого. Тогда тонким голосом, словно читая по книге, думный дворянин сказал, что негоже ему, смерду, мужицкому сыну ехать пред светлые государевы очи. Поедет к Москве иной человек, дворянского роду, а Егорше приказано от воеводы сидеть здесь, в Холмогорах. Егорша вспыхнул, закричал, что ему велено отбыть самим капитан-командором. Тогда вперед вышел Мехоношин, прищурился:

– Подай-ка письмо!

– Тебе?

– Мне!

– А ты кто таков здесь есть?

– Таков, что тебе мой приказ – в закон!

Воевода что-то замычал, тоже протянул руку за письмом... Егорша, плохо соображая, трясясь от бешенства, выбежал во двор – к коновязи.

Вороного его жеребца здесь не было.

Какие-то слуги в однорядках, жирные, здоровые, косматые, играли возле коновязи в зернь. Ругаясь, Егорша спросил, где его жеребец, куда воры свели коня, для чего делают не по-хорошему? Слуги, пересмеиваясь, не отвечали. Тогда он схватил самого здорового за ворот, тряхнул, поставил перед собою, но тотчас же сзади его ударили под колени, и он упал навзничь – в гущу челяди. Несколько слуг навалилось ему на грудь, другие на ноги. Он потерял сознание.

– Полегче, полегче! – сказал Мехоношин. – Досмерти-то и не для чего. Бери, кидай в яму, где Лонгинов скучает, вдвоем повеселее им будет.

Слуги взяли Егоршу за ноги и за руки, понесли в сад; тут под дубочком была вырыта яма с крышкою из железных полос. У ямы Егоршу положили на землю. Мехоношин наклонился над ним, поискал в его карманах, нашел письмо Сильвестра Петровича к царю и возвратился к воеводе. Прозоровский стоял у окна, охал, сгонял с пива пену, пил маленькими глотками.

– Теперь нам обратного пути нет, князь! – сказал Мехоношин. – Начали дело, надо, не робея, до конца делать...

– Беды как бы не было! – прижимая рукою полотенце ко лбу, заохал Прозоровский. – Смело больно начали, пропадем, поручик...

– Хуже не будет! – со значением произнес Мехоношин. – А коли с умом делать – ничего и не откроется. Поеду я сам к Москве, все великому государю поведаю о тебе на первом месте. Нам самим об нас и думать, другие-то не помогут.

Прозоровский сел на лавку, запричитал:

– Голова моя кругом пошла, все вертится, ей-ей, свет не мил...

– Пить нынче надо поменее! – твердо сказал Ларионов. – Не шуточное дело затеяли, думать тебе немало об том деле, князь... Полки идут сверху, – может, те полки тебе еще и послужат. Припоздали со шведом драться – то тебе, князь, наруку. Да перестань ты охать, иначе я и толковать более не стану, как об стенку горохом...

Прозоровский испугался, схватил думного дворянина за руку:

– Ты меня не оставляй. Я по-твоему, по-твоему, миленький! Все сделаю, все, что присоветуешь. Не серчай, голубь. Сядь со мною. Мне бы водочки, винца гданского самую малость, голову прочистить. Болит, разламывается...

Мехоношин громко, словно хозяин в доме, кликнул слугу, тот принес водки, поручик сам налил воеводе. Князь опохмелился, велел читать иевлевское письмо царю. В письме ни слова не было ни о Мехоношине, ни о воеводе, ни о Ларионове.

– Может, тайно написано? – спросил Прозоровский. – Есть такие чернила, ничего не видать, а погреешь на свече – проступят слова. То тайнопись, знаю, слыхал. Погрей на огоньке...

Ларионов погрел на свече, тайные буквы не проступили. Воевода сам взял бумагу, повертел, понюхал, – все еще не верилось, что в письме нет доноса на него. Взявшись за голову, Прозоровский завопил:

– Для чего так сделали? Он обо мне и не пишет худого! Теперь пропадем, – гонца повязали, для чего так по-глупому...

Вопя, ругаясь, он застучал на Мехоношина с Ларионовым кулаком. Думный дворянин поднялся с места, цыкнул, как на собаку:

– Цыть! На все Холмогоры шум поднял! Нет об нас в письме? Да гонец бы все словами пересказал, для того и послан, ужели не догадаться тебе, воевода? Раскудахтался! Тут дело хитрое, думать надо, как от сего Иевлева отбиться...

– Вот и я тоже... Как?

– Помолчи. Слушай, что сказывать стану. Али я тебе про Крыкова да про сего Сильвестра даром давеча говорил? Надобно Иевлева накрепко к сему государеву преступнику привязать, – добро, что тот помер и голоса подать не может. Надобно, чтобы оба они стали государю лютыми ворогами. Ты на том стой крепко – он тебе поверит, с самого Азова верит, ты ему верный слуга, добрый раб, а про Сильвестра что он знает? По Иевлеву надобно насмерть бить. Егора-гонца схватили – добро! Он молод: как его Поздюнин на пытке взденет – все, что нам надобно, скажет. Государю те пытошные листы с гонцом и пошлем. А покуда сами напишем, что Крыков показал, мало ли как оно было, мертвый-то нам не помеха. Ты, князь-воевода, сиди тихо, помалкивай, мы с господином поручиком все как надо сделаем, по-доброму будет... Садись, поручик, хлопотное нам время настало, давай побеседуем, с чего начинать...