Февраль

— Я хочу подумать полчаса...— Он направился в соседнюю комнату.

Но Керенский одним прыжком бросился к нему, как бы для того, чтобы перерезать ему дорогу

— Обещайте мне, ваше высочество, не советоваться с вашей супругой,— он вспомнил о честолюбивой графине Брасовой, имевшей безграничное влияние на мужа.

Великий князь с грустной улыбкой ответил:

— Успокойтесь, Александр Федорович, моей супруги сейчас здесь нет. Она осталась в Гатчине.

Керенский сразу переменился:

— Ваше высочество, мы просим вас... чтобы вы приняли решение наедине с вашей совестью... не выслушивая кого-нибудь из нас... отдельно...

Великий князь кивнул и вышел в соседнюю комнату, там была детская: стояли кроватки, игрушки и маленькие парты.

Мы остались здесь. Образовались группки. Вдруг Керенский подскочил к Милюкову и Шульгину:

— Я не позволю! Мы условились! Никаких сепаратных разговоров! Все — сообща!

Шульгин, разозлившись, обрезал его.

И вдруг опять метаморфоза: нет глаз сверкающих, нет лица повелительного, только улыбка — заискивающая, жалкая:

— Ну, дорогой мой, ну, золотой мой, ну, серебряный, ну, не обижайтесь! Ну, не расстраивайте меня!

Противно. Отвернулся. Князь позвал к себе Родзянко. Потом Родзянко рассказал мне, что вопрос был один: «Можете ли вы гарантировать мне жизнь, если я соглашусь?» Родзянко только руками развел: «Нет, конечно...»

Великий князь вышел. Было около двенадцати дня. Час смерти русской монархии запомнил твердо. Он Дошел до середины комнаты. Мы обступили его, хотя все уже было ясно по его лицу. Струсил, мальчишка!

— Господа... При таких условиях я не могу принять престола, потому что...

Он не договорил, потому что... заплакал.

У всех — в горле ком. Закудахтал Керенский:

— Ваше императорское высочество... Я принадлежу к партии, которая запрещает мне... соприкосновение с лицами императорской крови... Но я берусь... и буду утверждать это перед всеми... да, перед всеми... что я... глубоко уважаю... великого князя Михаила Александровича... Вашу руку! Верьте, ваше высочество, мы донесем драгоценный сосуд вашей власти до Учредительного собрания, не расплескав из него ни капли!

Я отвернулся. Подошел Шульгин.

— Вот и все... А мы-то надеялись... нарушение закона о престолонаследии... Нет больше закона о престолонаследии..

За спиной зашелестели бумажками. Надо писать акт об отречении. За сутки — два отречения. Не слишком ли много даже для меня? От бессилия я готов был завыть

МИХАИЛ РОМАНОВ. Люди, близкие к брату, постоянно упрекали меня в нерешительности, в отсутствии плана спасения России. План-то у меня был, но его осуществление, посмею заметить, зависело не только от моей решительности, но и от реальных сил... С чем и с кем вы меня оставили? Это обстоятельство господа во внимание не берут... А это, простите, с больной головы на здоровую!

Если бы брат хоть на секунду внял голосу рассудка и моим предупреждениям, корона русская не покатилась бы... Нужно было только немножко уступить, совсем немножко. Проявить мудрость. Но это было выше его сил. Он не смог порвать путы, которыми затянула его эта женщина... Мне горько упрекать брата теперь, когда все мы в одинаковом положении... Но история должна знать правду.

НИКОЛАЙ РОМАНОВ. Здесь, в Тобольске, я много читаю и много думаю об истории российской... Россия процветала и будет процветать только при царях сильных и грозных. Первым, кто совершил ошибку, был пращур мой, Александр I. Он слишком много говорил о преобразованиях... И каков результат? Восстание декабристов. Николай I подавил бунт, правил жестко, грозен был в гневе своем. И что же? Россия При нем процветала. Александр II захотел облегчить судьбу мужика, провел великую реформу. Каков результат? Страшная смерть от бомбы революционера. Александр III реформ не любил, был суров. И как? Царствовал спокойно, не зная смуты. Я повторил ошибку предков моих: даровал манифест о свободах, Государственную думу... Вот за что я расплачиваюсь, вот где причина...

Я был на высоте лишь тогда, когда кровью подавлял смуту, когда мои молодцы-гвардейцы стреляли в эту дикую толпу 9 января... и потом, при Столыпине, когда бунтовщиков вешали тысячами... Они прозвали меня «Николаем кровавым»... Что ж, зато боялись, чувствовали силу власти... Алике права: России нужен кнут.

СТАНКЕВИЧ. В начале марта я вошел в состав Исполнительного Комитета. В Комитете я представлял наиболее правую из допускающихся там групп — группу трудовиков. Весь март и апрель я был одним из усидчивых и постоянных посетителей заседаний, распростившись, хотя и не без колебаний, со своей фортификацией. Фактически я ограничивался ролью только наблюдателя, так как после трех лет перерыва политическая работа была для меня слишком чужда и необычна.

В это время Исполнительный Комитет имел чрезвычайный вес и значение. Формально он представлял собой только Петроград, но фактически это было революционное представительство для всей России, высший авторитетный орган, к которому прислушивались отовсюду с напряженным вниманием как к руководителю и вождю восставшего народа. Но это было полнейшим заблуждением. Никакого руководства не было, да и быть не могло.

Прежде всего Комитет был учреждением, созданным наспех и уже в формах своей деятельности имевшим множество чрезвычайных недостатков.

Заседания происходили каждый день с часу дня, а иногда и раньше, и продолжались до поздней ночи, за исключением тех случаев, когда происходили заседания Совета и Комитет, обычно в полном составе, отправлялся туда. Порядок дня устанавливался обычно «миром», но очень редки были случаи, чтобы удалось разрешить не только все, но хотя бы один из поставленных вопросов, так как постоянно во время заседаний возникали экстренные вопросы, которые приходилось разрешать не в очередь.

Технические недочеты, неспособность или невозможность организовать правильную работу увеличились политической дезорганизованностью, а вначале — и соотношением личных сил. Главенствующее положение в Комитете все время занимали социал-демократы различных толков. Н. С. Чхеидзе — незаменимый, энергичный, находчивый и остроумный председатель, но именно только председатель, а не руководитель Совета и Комитета: он лишь оформлял случайный материал, но не давал содержания. Впрочем, он был нездоров и потрясен горем — смертью сына. Я часто улавливал, как он сидел на заседании, устремив с застывшим напряжением глаза вперед, ничего не видя, не слыша. Его товарищ — М. И. Скобелев, всегда оживленный, бодрый, словно притворявшийся серьезным. Но Скобелева редко можно было видеть в Комитете, так как ему приходилось очень часто разъезжать для тушения слишком разгоревшейся революции в Кронштадте, Свеаборге, Выборге, Ревеле... Н. Н. Суханов, старавшийся руководить идейной стороной работ Комитета, но не умевший проводить свои стремления через суетливую и неряшливую технику собраний и заседаний. Б. О. Богданов, полная противоположность Суханову, сравнительно легкомысленно относившийся к большим, принципиальным вопросам, но зато бодро барахтавшийся в груде деловой работы и организационных вопросов и терпеливее всех высиживавший на всех заседаниях солдатской секции Совета. Ю. М. Стеклов, изумлявший работоспособностью, умением пересиживать всех на заседаниях и, кроме того, редактировать советские «Известия» и упорно гнувший крайне левую, непримиримую или, вернее сказать, трусливо-революционную линию. К. А. Гвоздев, выделявшийся рассудительной практичностью и государственной хозяйственностью своих выводов и негодовавший, что жизнь идет так нерасчетливо-сумбурно; встревоженно, с недоумением, наконец, с негодованием смотревший, как его товарищи рабочие стали так недальновидно проматывать богатства страны. М. И. Гольдман (Либер), яркий, неотразимый аргументатор, направлявший острие своей речи неизменно налево. Н. Д. Соколов, как-то странно не попадавший в такт и тон событий и старавшийся не показать виду, что он сам принимает и видит это не хуже, а, может быть, лучше других. Г. М. Эрлих, которого я более всего помню окруженным толпой делегатов перед дверьми Комитета.