Вверяю сердце бурям

Но в глазах старушки Наргис превращалась теперь в некое божество, тем более, что даже своими старческими глазами она успела разглядеть красоту лица Наргис, ее величественную осанку, ее дорогие одежды.

И сейчас старушка сидела, скромно скорчившись, у закопченной, отполированной до блеска черной стены мехмонханы, набожно перебирая четки и, шевеля губами, следила за ногами в дорогих махсы этого важного визиря. А ноги, пестря зелеными задниками ичигов, быстро и неслышно скользили по коврам и паласам. Мирза непрерывно был в движении, хотя бы для того, чтобы хоть немного согреться. От пронизывающей сырости даже не помогал халат, подбитый куньим мехом.

«Хорошо! Благопристойно! — шептала старушка. — Хорошо, достойно. Визирь никогда не должен посещать супругу халифа наедине... Ох, какой был бы срам!.. Но могу поклясться, на коране и воде перед кем угодно, этот молодой визирь за все время, пока они живут у меня, и одного мгновения не оставался наедине с супругой халифа. Очень благопристойно».

Старушка умилялась вполне уместно. Мирза отлично понимал, что приезд его в Матчу с одинокой молодой женщиной мог вызвать нежелательные сплетни. А ему как полномочному эмиссару британского правительства это никак не пристало.

Однако одинокой жизнь Наргис в мехмонхане старушки нельзя было назвать. Именно то, что никто не приходил к ней, кроме Мирзы, позволяло ей общаться с женщинами кишлака, а кто, как не женщины, знали все и обо всем. Сейчас при жалком свете коптящего и распространяющего запахи горелого кунжутного масла чирага молодая женщина писала и старалась не встречаться с живым, нетерпеливым взглядом хозяйки. А та бесцеремонно и губами, и глазами, и пальцами предлагала: «Да выкинь же этого своего надоедливого визиря! Ходит тут, мельтешит. Да убери его. У меня язык чешется. Столько новостей!»

Но Мирза не уходил: перевод статей ему «вот как нужен». Он хочет показать эти статьи их светлости беку Матчинскому и прибавить ему гордости и уверенности в себе.

Приезд Мирзы в этот дикий край верховьев Зарафшана и, конечно, привезенные обещания, не говоря уж о материальном воспомоществовании, вскружили головы главарям басмачей.

Английское правительство вступило в переговоры с Мирзой. Собственно говоря, даже «не вступило», а продолжило их.

Ведь уже в девятнадцатом году тот же Мирза с целой делегацией басмачей, мулл и ишаков ездили за тридевять земель, а летом вернулись в Матчу.

Было тогда семь раз на семь

Сундуков обещаний и клятв.

От одних сладких посулов

На языке был мед и в глазах — золото.

Нельзя сказать, что позже англичане не помогали. Несмотря на расстояния, несмотря на горные хребты и безводные пустыни в Матчу попадало кое-что. И не в малом количестве: и деньги, и винтовки, и патроны, и даже ручные пулеметы. Но «помощь» шла через руки их высочества господина эмира Бухарского, к тому времени уже сидевшего в Кала-и-Фату близ Кабула, и больше всего заботившегося о том, чтобы набить свою мошну.

Матчинский бек, самонадеянно объявивший себя правителем независимого государства, обрадовался приезду Мирзы из вторичной поездки к «инглизам» и тем более — результатам переговоров. Теперь уж можно было не ограничиваться отдельными вылазками в Туркестанскую республику, грабежом Уратюбинского и Ходжентского уездов или рискованными набегами на Фальгарскую полунищую волость. Теперь он начнет поход на Урсатьевскую и на Ташкент. А там — и Москве придется потерпеть. Вот что пишут друзья «инглизы». «Кинжал прямо в сердце столицы большевиков». Берегитесь!

Бек совсем раздался от спеси. Здесь он чувствовал себя могущественным шахом. И у него были на то основания. Трижды Советы начинали поход против Матчинского бекства, и трижды эти походы оканчивались ничем. На неприступных оврингах и перевалах операции Красной Армии неизменно кончались неудачей.

— Сегодня день больших решений! — сказал Мирза, забирая у Наргис листки с переводами. — Наконец мы вырвемся из этих нор и поедем в теплые страны.

— Что же, братец, случилось? У меня давно терпение лопнуло.

— А то, что сегодня согнали сюда людей со всей Матчи и сам бек объявит поход на Туркестан. Горцы упрямы, поднять их на такое дело, конечно, трудно. И на маслахат — собрание — их подняли прикладами. Ну да ничего. Бек на маслахате призовет в свидетели аллаха и раз-другой выстрелит из маузера. Ну тогда все, как бараны, и проголосуют за поход, А потом кому не охота поживиться? От мысли, что можно будет пограбить, никто не откажется... Скоро поход. Собирайся, сестрица.

— Ну и говорун твой визирь, — зашептала старушка, когда Мирза ушел, — а я уж думала он не уйдет до Страшного суда. Говорит и говорит. Тр-тр-тр! И как у него, у твоего болтливого визиря, его змеиный язык не отвалится. Разве можно столько говорить?

— Бабушка, вы знаете что-то новое?

— Пришел тот.

— Что вы говорите? — вспыхнула Наргис. — Где он?

— Где может быть охотник? У Карима Шо.

— Что он сказал?

— Он идет в Шахристан через перевал. По перевалу сейчас никто не ходит. Снег и лед. Да и охрана там спит. Вот охотник и говорит — самое время сейчас идти.

— Господи, да разве через перевал сейчас можно пройти?.. Он пожилой человек...

— Пройдет. Старые кости не боятся дороги, а дорогу он знает. Он спрашивает: «А дочка передаст что-нибудь?»

— Да, да... У меня есть для него, но... пусть придет сюда. Я сама ему передам.

— Нет, он сказал, в кишлак не пойду.

Засуетившись, Наргис быстро надела на себя паранджу.

— Куда собралась? Нельзя, — ворчала старушка.

— Вот тебе... Идем.

— Золотая монетка?.. Смотри, какая ты богатая!

— Идем! ,

— А если твой визирь вернется, что мы ему скажем?

— Скажем, что ходили в бекский эндарун.

— А если проверит?

— Не посмеет... Разве бек разрешит сунуть нос в свой гарем постороннему мужчине, если это будет даже сам инглизский король?..

Кряхтя, старушка спрятала монету и, накинув на голову старенький потрепанный камзол, поплелась на двор.

На тропинке, утоптанной прохожими в сугробах снега, нет-нет да и попадались закутанные в тулупы фигуры не то дехкан, не то басмаческих йигитов, но Наргис, скрыв лицо под нимматом — черной волосяной сеткой — шла, не обращая ни на кого внимания. Так и подобает вести себя на улице истой мусульманке. А встречные и не смели задержать свой взгляд на проходящих женщинах.

Матчинский бек Саид Ахмад-ходжа издал строжайший приказ — тяжелой каре подвергался каждый, кто осмелится причинить обиду женщине или девушке кишлака Матча. Приказ был очень своевремен. Советские власти вели переговоры о сдаче басмачей, и население горной страны в отчаянии от насилий и поборов глухо роптало, а кое-где оказывало открытое сопротивление бандитам. Своим приказом бек пытался утишить недовольство и возмущение.

Старушка бодро семенила по скрипучему снегу. Она вела Наргис через кишлак к большим источникам. Шум воды слышался все громче. Вода в них была теплая, и они никогда не замерзали.

III

Не поддавайся на лесть:

славословие — сеть хитрости.

Славословие — глотка жадности.

                                     Саади

Засунет кошка голову

в горшок со сметаной

И думает — во всем мире

наступила ночь.

                             Ахикар

Страницы из памятной тетради поэта-летописца Али об излечении Наргис и ее действиях в Матчинском бекстве.

«Уподобляемся мы тем, кто посыпает прахом голову и пускается в странствования по миру с нищенской сумой и дервишеским посохом, чтобы хотя бы издалека уголком тоскующего глаза наблюдать за малейшим шевелением чадры любимой. И да останется, на память тем, кто заглянет в нашу скорбную летопись, что мы, Али, сын муфтия, пустились в странствование, когда убедились, что несравненная после побиения камнями — ташбурана — стала поправляться и пребывала под наблюдением врачей в Самарканде в доме своих приемных родителей. Как часто мы имели счастье лицезреть ее волшебное, побледневшее от страданий лицо и даже беседовать с ней, когда несравненная соизволяла прийти в комнату, где собирались члены семейства доктора для чаепития и музыкальных занятий. И мы, то есть Али, были участниками этих родственных собраний, потому что несравненная испытывала к нам благодарность за наше скромное служение ей в дни смятения и смуты, в Карнапчуле, в дни битвы у стен Бухары.