Люди остаются людьми

У барака остается группа человек двадцать. Порогов кивает мне.

— Пошли в лагерь… Иван Михеевич, ты здесь за меня.

Странно звучит — «пошли в лагерь». Но мы идем. По дороге нас задерживает Генрих Дирмайер — он, оказывается, председатель интернационального комитета. Он предлагает Порогову выступить на митинге на аппельплаце. Мы поднимаемся по лестнице на галерею, протянутую между% башнями ворот, и Порогов произносит перед многотысячной толпой речь. Он поздравляет с первой победой, он предупреждает, что опасность еще не миновала. Потом говорят француз, испанец, немец, выступает американский сержант — немного смущенно. Дирмайер говорит Порогову, что бронетранспортеру приказано вернуться в расположение своей части, машина вела здесь только разведку. Я перевожу слова Дирмайера, вижу, как мрачнеет лицо Порогова…

Возвращаемся на командный пункт. Из города Маутхаузен поступает первое донесение: наш батальон под командованием майора Белозерина и отряд испанцев заняли оборону возле моста через Дунай. Эсэсовцы ведут сильный пулеметный огонь, но на мост пока не лезут. Севернее лагеря действует наш другой батальон во главе с лейтенантом Перовым. Вместе с ним отряды чехов и поляков. Север особенно тревожит Порогова. Есть сведения, что в десяти километрах севернее Маутхаузена дислоцируется эсэсовская бронетанковая дивизия.

Приходит Валерий и вручает Порогову бумагу с машинописным текстом… Интернациональный комитет назначает советского майора Порогова руководителем всех вооруженных сил бывших узников. Австрийский полковник политзаключенный Кодрэ назначается ответственным за безопасность и порядок внутри лагеря. Наш штаб перебирается в прежние апартаменты Цирайса.

Огромный квадратный кабинет. Шелковые драпировки, дубовые панели, громадный ковер на полу. На письменном столе хлеб, консервы, бутылка с вином — этот провиант притащил Жора Архаров, возглавляющий охрану бывшего эсэсовского продовольственного склада. Он показался на минуту и опять исчез.

У нас сейчас полоса некоторого затишья. Порогов ждет донесений из батальонов. Иван Михеевич и Валерий корпят над немецкой картой, вымеряя путь от Маутхаузене до Мелька, где, по показаниям пленных охранников, находятся передовые посты советских войск. Мне приказано исполнять обязанность адъютанта…

В дверь стучат. Я выхожу. У порога — дрожащий эсэсовец, обершарфюрер. Грузный, с серым звероподобным лицом. Рядом — улыбающийся Васек с винтовкой. Тут же наш часовой-автоматчик.

— Принимайте, командование. Главный палач бункера, — не без гордости заявляет Васек.

— Rein! — почему-то с дрожью в голосе приказываю я эсэсовцу.

Обершарфюрер входит в кабинет. Порогов, чуть помедлив, кладет телефонную трубку на рычаг. У Ивана Михеевича сужаются глаза, и я вижу, как он бледнеет.

— Жаба, — тихо произносит он и встает, — свиделись все ж таки… Ребята, — вдруг не своим голосом, зазвеневшим и срывающимся, говорит Иван Михеевич, мелкими, быстрыми шагами подходя к эсэсовцу. — Он меня к потолку подтягивал, он, он, эта жаба, я его знаю…

Поднимается Валерий. Его лицо тоже бледнеет. Выходит из-за стола Порогов.

— Он, — повторяет Иван Михеевич, бледный и трепещущий, и с силой бьет по серому звероподобному лицу.

Эсэсовец начинает выть.

— Бей его, ребята! — выкрикивает Иван Михеевич. Ох, как я понимаю тебя, дорогой Иван Михеевич!

Я представляю себе, как пытали тебя здесь, в следственном отделе комендатуры, осенью 1942 года. «Бей его, ребята!» — кричишь ты, и я понимаю тебя: в эту минуту мы именно ребята — не майоры, не политические руководители подполья, не сержанты, — а просто ребята, просто пленные, хлебнувшие через край великого горя неволи…

Почувствуй теперь и ты, эсэсовский зверь, почувствуй и ты боль, и страх, и ужас перед близкой смертью. Мы не умеем пытать, не умеем выворачивать суставы и подтягивать на веревках к потолку, как это делал ты с Иваном Михеевичем и многими нашими товарищами. Но тебе сейчас тоже не сладко, ты воешь — мы тогда не выли! Сволочь звероподобная, вой, лижи наши деревянные башмаки, если тебе это нравится…

— Довольно! — тяжело дыша, приказывает Порогов. — Вон его… к черту!

— Raus! — ору я на эсэсовца… Я хорошо изучил эти команды: raus, rein, ab, los, auf — по-человечески они ведь с нами не разговаривали.

— К черту его! — открыв дверь, говорю я часовому-автоматчику…

Иван Михеевич, обливаясь водой, пьет. На его худом, костлявом лице лихорадочные пятна.

Верещит телефонный аппарат. Докладывает Белозерин.

Перестрелка продолжается.

— Через час буду у вас, — сдавленно говорит в трубку Порогов, его руки тоже трясутся. — Да. У Перова небольшая перестрелка. Что в лагере, спрашиваешь… Варим суп, кормим, перевязываем раненых, наводим порядок… Кто? Охранники? В бункер посадили. Штук пятьдесят. После разберемся, да… Держись. Все.

Входит усталый, с потным, грязным лицом полковник Шаншеев. Он налаживает противотанковую оборону: в каменоломне обнаружены брошенные немцами пушки.

— Садись, Митрофан Алексеевич, — приглашает его Порогов, — поешь сперва вот тутСнова стучат. Я вижу за дверью вооруженного винтовкой Иоганна и какую-то девушку.

— Любовница Цирайса. — по-немецки говорит Иоганн. — Вероятно, она знает, где прячется штандартенфюрер.

— Спасибо, Иоганн… Rein! — приказываю я любовнице коменданта.

Она входит — белокурая молодая женщина. У нее длинные, стройные ноги, голубые глаза. Порогов удивленно приподнимает брови.

— Любовница Цирайса, — докладываю я. — Вероятно, знает, где он прячется.

Порогов хмурится.

— Подай ей стул.

И Иван Михеевич хмурится. И полковник Шаншеев. Валерий опускает глаза.

Я подаю ей стул. Она садится. Она очень красива.

— Спроси ее, где Цирайс, — говорит Порогов. Я перевожу вопрос.

— Я не знаю, — отвечает она, спокойно отвечает и глядит на Порогова.

— Она не знает, — говорю я и все смотрю на нее и смотрю, черт бы ее побрал.

— Передай, что мы вынуждены будем ее расстрелять, если она не скажет, — говорит Порогов и хмурится.

И полковник Шаншеев хмурится, и Иван Михеевич, и Валерий.

— Вас расстреляют, если вы скроете местопребывание этого изверга, — произношу я с трудом. То, что я говорю, кажется мне чудовищным: у нее такие красивые глаза, такие золотые волосы… Но, конечно, придется расстрелять ее, если она не скажет, где Цирайс.

— Но я в самом деле не знаю, — отвечает женщина и опять глядит на Порогова, глядит с некоторым удивлением, как мне кажется.

— Не знает, — говорит Порогов, — или не хочет сказать… А, черт, что же с ней делать?

Я смотрю на хмурые, изможденные лица своих товарищей. Идет война. Мы ожесточены и ожесточены больше других, и мы не имеем права на жалость.

— Митрофан Алексеевич, ты из нас старший. Твое слово, — говорит Порогов.

— Спроси ее еще раз, — предлагает полковник Шаншеев.

— Я не знаю, — глядя спокойными, чистыми глазами на Порогова, в третий раз отвечает она.

Может быть, врет, может быть, не врет.

— Расстреляем, — говорит Порогов.

— Придется расстрелять, — говорит Шаншеев. Иван Михеевич тяжело вздыхает. Валерий, не поднимая глаз, молчит.

«Не надо расстреливать, — думаю я. — Не надо. Нельзя ее расстреливать хоть она и любовница коменданта: любовница — это не соучастница».

— Возможно, ее дети будут хорошими, — покосившись на угол стола, говорит Иван Михеевич. — Все же красота человеческая…

— Красота, — неопределенно, не то зло, не то горестно, произносит полковник Шаншеев.

— А может, действительно не знает. Сейчас не до любовных делишек, — говорит Порогов. Он берется за листок бумаги и приказывает, решительно поднимаясь — Вот что. Пусть ее пока отведут в шрайбштубу. До выяснения. Мы не фашисты…

Я радуюсь. Да, мы не фашисты! Очень радуюсь: нам чужда слепая месть. Не надо расстреливать… Хватит расстрелов!

— Идите, — говорю я ей, когда Порогов протягивает мне записку.