Десну перешли батальоны

И он шел еще быстрее. Карл Нейман спешил стать в ряды тех, которые уже вышли на баррикады…

В Боровичах — настороженная тишина. За селом плясали зимние ветры и метались отряды гайдамаков. Из-за Десны доносились далекие еще орудийные выстрелы. В сердца боровичан они вселяли надежду, а в сердце Рыхлова — страх. Он торопливо собрал самые необходимые вещи, заставил Глафиру Платоновну надеть свой костюм сестры милосердия (вот когда он пригодился!) и постучал в спальню к тестю. Платон Антонович, желтый, с запавшими глазами, похожий на смерть, как ее рисуют, лежал навзничь на пуховых перинах, сложив свои желтые костлявые руки на впалой груди. Рыхлову ударил в лицо тяжелый, пропитанный домашними лекарствами воздух. Рыхлов открыл форточку. В комнату ворвался раскатистый гул орудий из-за Десны.

— Стреляют?.. — испуганно прошептал Платон Антонович. Рыхлов, скрывая собственный страх, деланно-спокойно ответил:

— Немцы б-большевиков г-громят.

Соболевский долго смотрел на него. На лице появились красные пятна. Вздулись жилы, задрожали…

— Вы… вы… лжете!..

Рыхлов не ответил. Он не слышал этих слов. Ему в эту минуту показалось, что он видит тестя в последний раз, и чем дольше вглядывался в желтое лицо Платона Антоновича, в его серые, безжизненные глаза, тем больше убеждался, что тестю осталось жить считанные дни. Жалости к тестю не было. Это был уже труп. Глафира Платоновна опустилась на колени. Из ее померкших глаз катились слезы. Она всхлипывала. Рыхлов испугался, что у нее начнется истерика, грубо схватил жену за руку. Стеклянные глаза Соболевского смотрели в потолок.

— Ма-ма! — вскрикнула Глафира Платоновна, обнимая Нину Дмитриевну. Рыхлов взял чемодан и направился к дверям.

— Прощайте!

Дом дрожал от орудийных выстрелов. Рыхлов потащил Глафиру Платоновну на улицу. Возле домика Бровченко Глафира Платоновна нерешительно остановилась. Рыхлов сделал несколько шагов мимо ворот, вернулся, вбежал во двор и широко распахнул двери в кухню, где находились Татьяна Платоновна, Ксана и Муся.

— Ненавижу!.. Проклинаю!.. Встречу вашего мужицкого офицера — сам расстреляю!..

Глафира Платоновна проскользнула вперед, с минуту стояла между мужем и сестрой. Перед глазами всплыло желтое лицо отца.

— Проклинаю!

— Вон! — ответила бледная от гнева Муся.

Глафира Платоновна вскрикнула и первой выбежала из комнаты. Рыхлов догнал ее в воротах. Они заспешили по пустым улицам.

…На станции поезда «а Бахмач не было. Поезда шли на Гомель. Вагоны были забиты немецкими солдатами. Остатки кайзеровской армии удирали с Украины. Вскоре прибыл эшелон гайдамаков. Из пассажирского вагона выскочил офицер, прочел надпись на дверях станции и обратился к Рыхлову:

— Мост через Десну далеко?

— Восемь километров. Скажите, господин офицер, как проехать в Киев?

Офицер насмешливо оглядел Рыхлова, потом посмотрел на Глафиру Платоновну.

— Кто вы такие?

Доставая документы, Глафира Платоновна расстегнула пальто, и на ее груди засиял красный крест. Офицер смотрел одним глазом в документы, другим на высокую грудь женщины.

— Предлагаю вам место в моем эшелоне! С богом — против богунцев!

Рыхловы пошли вслед за офицерами.

Выстрелы за Десной судорогой отдавались в сердце Федора Трофимовича. Он не отходил от высокого забора, прислушиваясь к раскатистому грому орудий.

— Городню, должно быть, уже взяли!.. — мелькала у него невольная догадка. — Завтра-послезавтра здесь будут…

Из-за печки он вытащил винтовку, разобрал ее, стал смазывать части. Глядя на отца, и Иван стал чистить оружие. Они делали это молча. Договариваться незачем было, отец и сын без слов понимали друг друга.

Вечером, когда через Боровичи проходил конный отряд гайдамаков, Иван оседлал коня, надел синюю праздничную чемерку, смушковую шапку, стянул грудь патронными лентами и подошел к отцу.

— Там виднее, тато. Благословите!

Писарчук взял коня за повод, снял шапку и с обнаженной головой вывел всадника за ворота.

— Счастливой дороги!.. Не забудь, Иван, чья кровь течет в твоих жилах…

Всадник дал шпоры. Конь затанцевал, рванул с места и споткнулся. Иван едва усидел в седле. Отец заломил руки. С губ его сорвалось проклятие. Сын этого не слышал — конь уже вынес его на самый конец улицы… Писарчук долго стоял у ворот. С севера дул декабрьский ветер со снегом. Ветер приносил эхо выстрелов, и Писарчуку иногда казалось, что он слышит возгласы победителей. Затем он вернулся в дом, набросил на плечо ремень винтовки и ушел со двора. Улицы были безлюдными. Наступала ночь — снежная и морозная. Молчаливо стояли хаты — темные, неосвещенные. Трещал лед на Лоши — эхо долго катилось по реке… Писарчук постучал в окно к Маргеле и слышал: в хате кашлянули, но к дверям никто не подходил.

— Открой! — уже со злостью постучал Писарчук. Скрипнул засов наружных дверей, и Федор Трофимович переступил порог. Маргела стоял в одном белье, загораживая двери в комнату.

— Оденься!.. Позовешь всех наших!

Маргела засуетился, застучал сапогами, чиркнул спичкой.

— Не нужно света!

Маргела молча выбежал из хаты. Писарчук, не раздеваясь, сел у стола. Под печкой пел сверчок. Скребла мышь. За дверью в комнате кашлял во сне ребенок. За окнами завывала метель. Земля вздрагивала от далеких орудийных выстрелов. «Это конец», — подумал Писарчук. Вскочил, забегал по комнате, расстегнул ворот кожуха — ему не хватало воздуха. Комната стала тес* ной, словно гроб. Потолок падал на плечи, давил к земле. Писарчук толкнул ногой дверь в сени, ворвалась струя морозного воздуха. В хате похолодало.

— Ребенка простудите… — крикнула женщина из второй комнаты. — Закройте…

Писарчук прикрыл двери и в изнеможении снова присел, нащупал табак на печи — вдруг захотелось курить. Из какой-то книги он вырвал кусочек бумаги, растер на ладони лист махорки-рубанки, задубелыми пальцами свернул цыгарку и вспомнил, что Маргела забросил спички на печь… Писарчук долго шарил пальцами в темноте, пока, наконец, не нашел их. Он затягивался дымом, кашлял, чувствовал горечь во рту и долго сплевывал на пол. Немного успокоившись, Федор Трофимович присел к окну. Теперь он снова мог думать и принимать решения. Он должен знать, что говорить своим людям. Вот сейчас они придут…

…Они вошли все вместе, принесли с собой холод и тревогу. Расселись на скамьях подальше друг от друга. В хате запахло дублеными кожухами. Никто из вошедших не начинал разговора.

— Спите? Пушки большевистские вас не тревожат? — сквозь зубы процедил Писарчук.

Кожухи задвигались в темноте. Кто-то кашлянул, прикрывая ладонью рот. Под печью затихли сверчок и мышь. Громче завыл ветер за окнами. Один за другим донеслись глухие удары орудий.

— Конец… — тихо прошептал один из сыновей Луки Орищенко.

Писарчук услышал.

— Конец? Кто сказал?.. Я этого не хочу! Сына проводил сегодня! Оружие почистил, патроны просушил! А вы готовы?

— Куда?.. — не поняв его, спросил Орищенко-отец.

— A-а, куда? Берите оружие и выходите. Не пустим их!..

В хате снова стало тихо. Затем, в углу поднялся Лука и подошел к столу.

— Какие из нас воины, Трофимович? Мы с нашими односельчанами умеем воевать, а винтовки я и в руках никогда не держал… Закопайте хлеб, добро, с властью как-нибудь перемелется… Я о себе и своих сыновьях скажу… Разве люди видели, чтоб мы что-нибудь затевали против их власти, пусть она вовек не возвращается!.. Мы немцев и гайдамаков не водили к Надводнюку, и в старосты нас не избирали. Может, нас беда как-нибудь обойдет… Вот вам, Трофимович, другое дело! Вы уж как-нибудь подумайте… Так что с этими словами мы и домой пойдем, и не задерживайте нас, Трофимович, время позднее… — он надел шапку и направился к дверям. За ним встали его сыновья. Писарчук этого не ожидал. Слова старого Орищенко оглушили его. Он даже не смог подняться, чтобы задержать Орищенко, хотя это и было единственным его желанием. Под ногами зашатался пол. Потолок снова давил на плечи. Писарчук глубоко дышал, но воздуха не хватало.