Екатеринбург, восемнадцатый

— Сахару дадим. Но ходить этак, — я тряхнул его одеяние за плечо, — и этак! — тронул я его за косицу, — сыну фронтовика не пристало!

— Много вы понимаете, да мелко плаваете! — огрызнулся Гаврош.

— А ты, часом, брат, не… — осенило меня насчет его сиротства, но я осекся.

— Все равно папа найдется! — угрюмо сказал Гаврош.

Я посмотрел на Ивана Филипповича.

— Мамаша-то где? — спросил он Гавроша, а уж сам обмахнулся крестом. — Ах, ты, Царю Небесный! — И мне: — Сам видишь, куда же его! — и это должно было означать только то, что следовало тащить его в ванну, мыть, стричь, кормить и одевать.

— Согласен? — спросил я Гавроша.

— Что ж, будет не лишне! — сказал он, опять стараясь сказать басом.

Я передал его на руки Ивану Филипповичу и Анне Ивановне, обволокшей меня таким любящим и благодарящим взглядом, что, будь я человеком порядочным, непременно бы сделал ей предложение. Но вместо этого я развернул письмо от «эм зе», то есть от Миши. «Друг мой старинный! — обратился ко мне Миша. — Всю ночь вы явно гадали, кто бы стрелял. А ларчик открывается просто, хотя ты в своем счастье потерял всякий разум и думаешь про какого-нибудь, сам знаешь про кого. А стрелял я. Можешь мне не верить, но я намеренно стрелял мимо и только с тем, чтобы показать, как бывает коротко счастье, и как оно в одно мгновение может оборваться. Тем более что и без меня у тебя все равно его отберут. Ты понял это из вчерашнего моего прихода и из той бумаги, которую я принес. Так что еще надо подумать, кто из нас счастлив. Низкий поклон Анне Ивановне».

— Сволочь! — сказал я с сожалением. — Сволочь и дурак!

Вчерашнее же его письмо оказалось телеграммой штаба Казанского военного округа и гласило следующее: «Принять все меры к задержанию полковника старой армии Норина Бориса Алексеевича, уроженца Екатеринбурга, объявленного вне революционного закона. Последняя должность в старой армии — инспектор артиллерии Первого Кавказского кавалерийского корпуса. Основание к задержанию — телеграмма ревкома Кавказского фронта всем военным округам республики». Ниже Миша приписал: «Я ее перехватил у телеграфиста. Если еще кому-то не пошла, можешь жить счастливо».

При таком обороте счастливая жизнь вырисовывалась только на небесах.

— Ну что за сволочи! — сказал я в бессилии постичь революцию с ее мелочностью, с ее местью и непреходящей злобой, и в смысле, неужели же больше нечем ей заняться, кроме как рассылать по военным округам телеграммы о каком-то подполковнике, или, как они считали в связи с приказом Временного правительства от сентября прошлого, семнадцатого года, полковнике?

Я пошел к Буркову. Он прочел и грохнул кулаком по столу, потом с жалостью посмотрел на меня.

— Давай, Боря, на время отсюда куда-нибудь, а? — сказал он.

— Куда и зачем? — со злобой усмехнулся я.

Он понял мою усмешку по-своему.

— Тут не до смеха! — сказал он. — Тебе смешки. А если телеграмма пошла и по другому ведомству, например, по юстиции к Голощекину. Тогда как?

— Гриша, а ведь наш старик правильно сказал: пора бесу исподнему дать бой! — сказал я.

— Стрелять пойдешь или в подпольное общество? Глупо все это! — сказал Бурков и снова ударил по столу. — Хоть к Дутову тебя переправляй!

— Да уж станицы артиллерийским огнем не стал бы жечь! — сказал я, несколько ошарашенный словами Буркова и в то же время вдруг поверивший в них.

— Да это я так! Не надейся! — укоротил меня Бурков.

А у меня логическая цепочка от Дутова Александра Ильича, от Оренбурга, от нашей общей дороги сюда, в Екатеринбург, перекинулась на сотника Томлина.

— Вот! — воскликнул Бурков. — А я тебе мандат к их волостному военному столу учета выхлопочу. Без затей доедешь!

— А что же в Нязепетровск, к сестре Маше, мандат не выхлопотал? — съязвил я.

— Я ведь против своих с этим мандатом пойду, Боря! А для этого надо иметь… — Он покрутил пятерней. — Такое надо иметь, ради которого стоит и головой ответить!

— Как Андрий! — нарочно, чтобы скрыть пошедший к горлу ком, сказал я.

— Как «Нет уз святее товарищества!» — сказал он.

Он ушел на службу, а я пошел к Ивану Филипповичу и Анне Ивановне. Иван Филиппович разжег в ванной комнате печку и грел воду. Гаврош сидел подле, обмотанный простыней, а Анна Ивановна под корень стригла его космы. Он пытался корчиться. Анна Ивановна грозила намазать голову против вшей дегтем и посыпать золой.

— То-то будешь хорош кавалер! — говорила она.

— Дегтем, карболкой, сулемой, серой — все равно ввек не выведешь, сколько он притащил! — в тон ей отвечал Иван Филиппович. — Все это, — он махнул в сторону двора, где кучкой лежало одеяние Гавроша, — сейчас же сожгу!

При мне Анна Ивановна на мгновение оторвалась от Гавроша. Глаза ее переменились. Я понял — она что-то почувствовала. Я ей показал глазами, что ничего не произошло. Она не поверила. Я пожал плечами.

— А на фронте много вшей? — спросил Гаврош.

— На каждом — по миллиону! — сказал я.

— О! Значит, я фронтовик! — обрадовался Гаврош.

Я спросил его об отце. Вышло, что с самого прошлого лета никаких известий о нем не было.

— А мама и сестра зимой от тифа умерли. Я их на Михайловское кладбище, к церкви отвез. Квартиру нашу сразу заселили и меня послали на обжорку воровать. А я не стал воровать. Мой папа офицер и фронтовик. Меня прогнали, — сказал Гаврош.

Отмытый, остриженный, накормленный и одетый в мои мальчишеские одежки, он уснул на диване в гостиной. Анна Ивановна ушла к своим передвижным библиотекам неохотно. Она, кажется, чего-то от меня ждала. Я делал вид, что ничего не произошло.

— Что с отроком-то делать будем? — спросил Иван Филиппович.

— С фронтовиком? — тоже спросил я.

— Ну и слава Богу! — понял меня и стал креститься Иван Филиппович.

— Старикан ты наш, старикан! — с любовью схватил я его за плечи.

Он застеснялся, скорчил в попытке вырваться какую-то совсем детскую рожицу, хотел что-то сказать, но у него вышло нечто вроде куриного квохтания.

— Вот сходи-ка в церкву-то, антихрист! — неожиданно сказал он.

А мне правда надо было в полдень идти в Вознесенскую церковь. «Черт бы побрал!» — сказал я в уме. Не хотелось мне видеть никакой Натальи Александровны. Не хотелось мне снова той боли, когда — револьвер к виску, когда — весь мир ненавистен и только потому, что есть какая-то Наталья Александровна и она не со мной. «Я поступила опрометчиво, пригласив вас сюда! Но я погибла, как только увидела вас!» — сказала она когда-то. Слова были порывом. Они отражали только тот миг. Они были хороши для того времени. Сейчас я в них не верил, и сейчас они не были нужны.

В Вознесенскую церковь я пошел тою же дорогой, которой шел домой январским утром по возвращении в город, то есть с Крестовоздвиженской вышел на Солдатскую, а потом — на Малую Вознесенскую. День был пасмурен, но камни просохших тротуаров тепло отсвечивали. Тонкий парной запах оттаивающей земли на удивление пробивался сквозь гущу запахов нечищеных выгребных ям. Голодные бродячие собаки на углу Солдатской перекрыли дорогу. Я усмехнулся, потому что тотчас вспомнился мой путь на Олтинскую заставу, когда мне и уряднику Расковалову пришлось оружием отбиваться от такой же, но только специально науськанной на нас своры. «Вот вся революция. Распущен народ, распущены собаки, и благоухают нечищеные выгребные ямы!» — подумал я. Вопреки революции, собаки пропустили меня молча.

Я шел мимо здания нового театра, когда вдруг увидел выходящего из-за него со стороны Водочной улицы вчерашнего мастерового с офицерской выправкой, выходящего явно мне вслед. Он не ждал, что я оглянусь. А я оглянулся, как-то вдруг среди своих воспоминаний отыскав слова Ивана Филипповича об архитекторе, строившем этот театр и во время строительства женившемся на дочке негоцианта по фамилии, если я не путаю, Кронгольд, финансирующего строительство. Дом сего негоцианта был едва не против театра, так что удачливый архитектор мог руководить строительством, не вставая из-за пары чая с любимым тестем. Я оглянулся на дом, а потом оглянулся на театр. Только потому я увидел вчерашнего мастерового. Он не ждал, что я оглянусь, и поспешил отвернуться. «Яша? — хотел было подумать я, как вспомнил адъютанта Крашенинникова с его загадками о каких-то людях, не вполне одобряющих мои этические нормы, то есть дружбу с Бурковым, за которым они мнили мою дружбу с Пашей и Яшей. — Бабахнуть бы вас всех, как учил Миша! — в подлинном желании бабахнуть подумал я. — Прийти к Паше и сказать: вам привет от Яши! — и бабахнуть. Потом прийти к Яше и сказать: вам привет от Паши! — и бабахнуть. А потом спросить у Крашенинникова про этих новых народовольцев, прийти к ним — и тоже всех бабахнуть!»