С Петром в пути

   — Да, жаль мне государя. Великий он человек, России с ним счастливый жребий наконец выпал, а губит он себя излишествами, — посожалел Павел.

Величие Петра осознавал не только он. Понимали его самые дальновидные, ибо дальновидность — это умение глядеть в историческую перспективу. Видел его величие и Фёдор Головин, оценивал по достоинству все его начинания, сам старался доводить всё до конца.

Да, в силу молодости царь был нетерпелив и несдержан, поступал опрометчиво, бывал и несправедлив, и жесток. Но умел и поправлять себя, осознавать свои промахи. Не раз говаривал, а то и призывал:

   — Указывайте мне на мои ошибки, поправляйте меня безо всякого стеснения. Я сужу по справедливости.

Умел судить по справедливости, умел. Но в деле стрельцов чересчур размахнулся. Видно, уж слишком саднила эта давняя рана и слишком изболелось сердце, слишком глубок был шрам. И не зарос, не зарос. До самой смерти не зарос.

Головин его всяко охолаживал. Но всё было тщетно. Всё естество Петра кипело и пылало. Во что бы то ни стало вырвать раз и навсегда бунташный корень стало его навязчивой идеей, и осуществлял он его слишком ретиво, похоже, не сознавая этой ретивости.

Проклятия сыпались на царя со всех сторон. Казалось, под их градом он должен поникнуть, остановиться, покаяться. Но нет, такого и в мыслях у него не было.

«Флоту — быть, флоту — быть, флоту быть!» — твердил Пётр. Это казалось боярам придурью. Ну скажите на милость, к чему России флот, коли она раскинулась на сухопутье? Причуда это, царский взбрык.

Пётр смотрел дальше и видел больше. И силою своей воли преодолел сопротивление. Но где взять столь великие деньги? Идея теплилась от непрестанной мысли: кумпанства! Кумпанства — вот выход!

От каждых десяти тысяч душ — снаряженный корабль. Уж как вы хотите, а денежки сбивайте. Бояре-богатеи — извольте раскошелиться. Архиереи и монастыри — извольте раскошелиться. Духовные, известно, побогаче, им о восьми тысяч душ корабль. Да ещё с посадских людей и черносошных крестьян — 14 кораблей. Ну и, разумеется, казна не отстала: ей надлежало спустить на воду в общей сложности 16 кораблей и 60 бригантин.

Скоро сказка сказывается, да не скоро дело делается. И ещё: поспешишь — людей насмешишь. Работа в Воронеже, верно, кипела, но цена ей была невысока. Комиссия, созданная Петром из иноземных корабелов, пришла к заключению: «Всё же сии кумпанские корабли есть зело странною пропорциею ради своей долгости и против оной безменной узости, которой пропорции ни в Англии, ни в Голландии мы не видали».

К тому же подгоняемые волею царя ладились суда из сырого леса, наспех да и малоопытными мастерами. Иноземцев же на всё недоставало, к тому ж иные и были самозванцами: ведь и наем шёл в спешке. Поди проверь каждого, умелец ли он? Вот и повадились на щедрые русские хлеба разные мошенники.

Ну вот, флот есть, какой-никакой, но флот. Куда его девать?

С чем его есть? Где взять море? Ну а коли море есть, где взяться порту? Куда глядит великий государь? Спятил он, что ли?

А великий государь глядел далеко. И наказал Федоту Головину:

   — Пущай Шафирка составит мне бумагу, каково шведы с нами воевали, что у нас оттяпали, да когда, при каких королях это было.

   — Государь изволил поручить. Да не медли — садись тотчас же за книги, за карты.

   — Затевается нечто? — полюбопытствовал Шафиров да тотчас и осёкся, поймав гневный взгляд Головина.

— Ежели что и затевается, то тебе того до поры знать не можно. Да и сам я, признаться, в государев умысел не посвящён. Всё в своё время, — заключил он.

Погрузился в новую стихию с головой. Далеко залезать не стал: взошёл в царствование батюшки государя Петра блаженной памяти царя и великого государя Алексея Михайловича. А началась при нём та война аккурат после взятия Смоленска, когда с поляком замирение вышло, — в 1656 году. Собрался царь с главными силёнками и двинулся на Ригу, а другая часть войска — на Ингерманландию [38]. План сей кампании был разработан ближним боярином Афанасием Лаврентьичем Ордын-Нащокиным, ведавшим всеми посольскими делами. Он почитал главною задачею кампании взятие Ливонии, отторгнутой шведами в Ливонскую войну.

Начало было успешным. Царь выступил из Полоцка и вскоре занял Динабург (он же Двинск и Даугавпилс), Кокенгаузен (Кокнесе) и осадил Ригу. Отряд был направлен на Юрьев (он же Дерпт и Тарту), а в Ингерманландии овладели Нотебургом (Орешком) и Ниеншанцем в устье Невы.

Но далее всё пошло наперекосяк. Сил не хватило, зима с её лишениями преградила наступающим путь, от Риги русские были отбиты, а потом и выбиты из занятых ими городов. Военное счастие изменило Алексею Михайловичу, и об этом пришлось с горестью сказать.

В 1658 году пришлось заключить Валиесарское перемирие. По нему все завоёванные города — Дерпт, Кокенхаузен, Мариенбург (Алуксне) и Нейхаузен — оставались за Россией. Но последующие события, особенно же неудачная русско-польская кампания, привели к тому, что пришлось заключить со шведами Кардисскин мирный договор, по которому были утрачены все предшествующие завоевания. Разумеется, батюшкины дела были ведомы его сыну, но подробностей-то он не знал, и пришлось выискивать подробности.

Когда Пётр Шафиров предстал перед царём с докладом и когда царь выслушал его, то решительно объявил:

   — Ныне уверился: воевать нам со шведом, и от сего никуда не деться. Широко шагнул сей швед. Ишь ты — ухватил себе всё балтийское побережье, Лифляндию, Эстляндию, Ингрию, прусские земли. Нет, надо дать ему отпор. Чего бы мне это ни стоило, а я намерен вернуть и северные земли — Ингерманландию, и Карелию, и земли по Балтике. Вы мои поверенные оба — ты, Фёдор, и ты, Шафирка. До поры — молчок. Приступим.

Приступили. Но сначала немало порезвились на Москве — носились в упряжках не только конных, но преимущественно запряжённых свиньями, собаками и даже медведями.

Царь исполнял обязанности протодьякона. Горланил:

   — Богу Бахусу да поклонимся, в постные дни — оскоромимся! Питие есть веселие, а непитие есть похмелие. Слава, слава, слава Хмельницкому Ивашке, выпьем, братие, пива да бражки!

   — Бахусе, помилуй! — ревела вся компания.

   — Встречай князь-папу, сниму и шляпу!

   — Кланяйся, народ, князь-кесарь Фридрихус идёт!

Свиньи пронзительно визжали, покалываемые острогами, рвались вперёд из постромков; кавалькада с уханьем и свистом неслась по ухабистым улицам столицы, выкрикивая время от времени:

   — Всепьянейший собор на выпивку скор!

   — Бахусе, помилуй!

   — Подавай на закуску курицу да гуску!

   — Спаси и помилуй Ивашкиной силой!

   — Славим всешутейного отца Аникиту Прешбургского!

   — Славим его же патриарха Кокуйского и Всеяузского!

   — Бахусе, помилуй!

Никита Зотов, пребывавший при бороде, приосанивался, но это стоило ему больших усилий. Он был мертвецки пьян, и собутыльники его лихие, сами едва не валившиеся из саней, с трудом удерживали шутейного.

   — Патриарх Аникит всесветно знаменит! — горланили они.

   — Ух, ух, ух, ух, святый водочный дух! Славен, славен, славен!

Однажды ввалились в дом Шафирова-младшего, до смерти перепугав детей и дворню. В собачьей запряжке восседал сам царь — он же протодьякон Прешбургский.

   — Принимай гостей да и сам испей! — стараясь перекричать истошный собачий лай, гаркнул царь.

   — Пожалуйте, пожалуйте, государь великий, — бормотал напуганный Шафиров. Жена его Анна, однако, не растерялась и мгновенно накрыла на стол. Кланяясь Петру, предложила:

   — Милости прошу отведать, чем Бог послал.

   — Вот эдак-то встречать должно, — пробасил довольный Пётр. — Мы хоть и гости дорогие, да едим и пьём, а платы не берём.

И, отвалившись от стола, предложил:

   — Айда с нами?

Но Шафиров, прижимая руку к сердцу и то и дело кланяясь, отказался. И всешутейная компания, ничуть не обескураженная отказом, вываливаясь из избы и с гиканьем понеслась дальше. В руках у протодьякона-царя была кадильница, он то и дело махал ей столь энергично, что из неё вырывались клубы дыма. Его живительный аромат мешался с сивушным духом, исходившим от соборян. Зрелище было не из приятных, прямо сказать.