Опавшие листья

— А трудно это? Экзамен?

— Ничего не трудно. Географию надо знать, уметь читать и писать на европейских языках настолько, чтобы адреса на конверте разобрать.

— Ну, а теперь довольны местом?

— Не жалуюсь. Жизнь интересная. Кого-кого не видал. Два раза пакеты великому князю главнокомандующему подавал… Ванновскому, военному министру, возил… Немецкого посланника видел… Вот жду, может быть, в Хиву меня отправят с патентами на ордена эмиру… Не жалуюсь. За эти пять месяцев службы я больше узнал, чем за десять лет гимназии.

— А как живете?

— Нескучно!.. Подобралась нас теплая компания. Лисенко устроился в почтовом отделении чиновником, брандмайор здешний, милый человек… По воскресеньям в карты играем, поем. Местный пристав просто виртуоз на скрипке… Танечка Андреева бывает, — и Теплоухов лукаво подмигнул Феде, а Федя, уже красный от мороза, сделался буро-малиновым. — Танцуем… То польку -

то брандмайор такого трепака отхватит, что чертям тошно… Доски трясутся, и весь участок знает: "сам пристав танцует".

Жизнь раскрывалась перед Федею.

Не только серая гимназия была на свете, не только университет. Фельдъегеря, брандмайоры, пристава, почтовые чиновники, все те, о ком презрительно говорили отец и братья, оказывались милыми людьми. Два его товарища, и притом уважаемых им товарища, были с ними. Они не только истязали народ по участкам и били пьяных, они не только клеили марки, они танцевали, пели, играли… Там как своя бывала милая Танечка!.. Как все это было ново и странно!.. Теплоухов как свой у пристава!.. Там Танечка!

— Пристав всего Пушкина наизусть знает. Как начнет "Медного всадника" жарить, — диву даешься, какая память дана человеку, — говорил Теплоухов.

Они обгоняли семеновцев. Рассказ прекратился. Оба восторженно любовались солдатами. И тут у Теплоухова были знакомые. С важным стариком, что шел сзади и кричал: "Левой! Левой!" — Теплоухов раскланялся, и тот улыбнулся ему. "Какой он! Теплоухов! — думал Федя. — Недаром я его всегда так уважал!"

— Да, Кусков, каждому свое. Suum cui-que (Каждому свое.), как учил и я когда-то. Знаете, я латынь не забыл. В ноябре, в Катеринин день, были именины брандмайорши и так что-то задержались с горячей закуской. Малороссийскую колбасу жарили. Я и говорю Катерине Ивановне, имениннице: — Quo usque tandem, Катерина, patientia nostra abutare (Доколе, Катерина, испытывать наше терпение! — переделка начала одной из известных речей Цицерона), а пристав — он поэт у нас, в "Петербургском листке" его стихотворения помещали, — и отвечает мне в рифму: "Подождем, дорогой, мы не на пожаре". Что смеха было! Лисенко по-гречески переложил. После обеда хором пели:

(Вольный перевод: "Я хочу вам рассказать, вам рассказать, три девицы шли гулять, шли гулять, шли они темным лесочком…)

Классическое образование пригодилось. То-то Кербер порадовался бы — рыжий пес!..

— А Лисенко на почте не скучает?

— Да служба не легкая… Что говорить!.. Как машина, с восьми до четырех в отделении, а вечером дома, разборка непонятных адресов. От почт директора приказ: "Русская почта должна быть лучше английской, ни одно письмо не должно пропасть или не дойти по адресу". Ну, Лисенко каждый вечер и решает ребусы. Что твоя "Нива"…

— Забавно?

— Куды забавней — чудеса в решете, да и только. Пишут: "Угол Атлантического океана и Средиземного моря, матросу 1-й статьи Семену Дубу". Я был у Лисенко. Сейчас на карту. Березина географа вспомнил, как на бильярде в «Амстердам» обыграли. Нашли: Гибралтар, а в Гибралтаре, оказывается, как раз наша эскадра стоит. На крейсере "Андрей Первозванный" и матрос такой есть. Лисенко в Адмиралтейство ходил, узнавал, мы и махнули: "Angleterre. Gibraltar. Escadre russe. Croiseur «Andre». Au matelot Semion Doube" (Англия. Гибралтар. Русская эскадра. Крейсер «Андрей». Матросу Семену Дубу.). — Как же! Заграничная десятикопеечная марка наклеена. У них письмо — святыня… А то… письмо: "Саратов. Маме". Что смеха было, а доставили… Нашли эту самую маму!

— Доставили?.. — спросил Федя. — Как же нашли?

— По всем отделениям Саратова запросили. Представьте: в четвертое отделение уже давно заходила, так, простоватая старушенция и спрашивала: не поступало ей письмо от Пети из Петербурга? Ну и учинили ей допрос: "А что, ваш Петя не слишком умный?" — "Да так, — говорит, — не дюже умный, однако читать, писать умеет, образованный…" — "А вы его руку знаете?" — Как не знать, загорелая, в мозолях — он маляром у меня, в учениках". "Нет, — говорят, — а как пишет?" — "Обнакновенно как — каракулями". Показали ей письмо: "Не это ли?" — "Во, во, — говорит, — евонная это рукопись, он завсегда «ять» — то с крышечкой пишет, я ему показывала, чтобы перекрестил ее, а он все крышечкой". — Лисенко за розыск награду дали к Рождеству — пятнадцать целковых.

— Да будто это так важно, Теплоухов? — сказал Федя.

— А как же! Как же! — даже возмутился всегда спокойный Теплоухов и повернулся лицом к Феде. — Помилуй Бог! Как не важно! Российская Императорская почта! Это почувствовать надо. Императорская! Не фунт изюма! Умри, а письмо доставь… Все одно, как присяга! В этом, Кусков, — все. Мы маленькие люди, мы незаметные люди, а чем меньше ты, тем точнее должна быть работа. И заметьте. Заметьте, не за деньги!.. Какие уж деньги у почтового чиновника!?. Кот наплакал… Колбасой да чаем пустым питаются. А из-за самолюбия… Русская почта… Нельзя… Это понимать надо… Вы знаете, у нас в фельдъегерском, взять, корпусе такие истории помнят. Вез курьер императору Николаю Павловичу пакет из Севастополя во время Крымской войны. Гнал день и ночь и не ел ничего. Пакет во дворец доставил и умер от утомления. И, знаете, я уверен: счастливый умер… Долг — превыше всего… Как бы мелок он ни был… Долг!

Теплоухов сосредоточенно смотрел вдаль. Он молчал некоторое время, молчал и Федя.

— И кто знает, — вдруг сказал Теплоухов. — Что мелко и что крупно… Но исполнение долга: в этом счастье.

Федя опять покраснел. Кольнуло в самое сердце. Его долг — идти в гимназию, а не ехать с Теплоуховым на парад. Его долг — отвечать по латинскому, переводить Саллюстия, а не любоваться войсками. "Но меня соблазнил Теплоухов, — зайцем метнулась лукавая мысль, — это не я, а Теплоухов виноват, что я не исполняю своего долга".

Теплоухов точно угадал его мысли.

— Говорю вам о долге, — сказал он, и, как тесто, расплылось в улыбке его лицо, — а сам вместо того, чтобы везти вас в гимназию, увожу от нее все дальше и дальше… На парад… Знаете, Кусков… Конечно, не гимназия виновата, но сколько неправды там было, а выдавали за правду… Сказать ли?

— Говорите, Теплоухов, я вам верю.

— Братец ваш — Ипполит — с плохим народом связался. Знаю я их всех! Со всеми в одном классе был. И Алабина, и Бродовича, и Ляпкина, и Каплана знаю. Жид на жиде… Ну скажите, зачем они всегда клевещут на войско, на полицию, на чиновника, на Россию? Уж так у нас все безнадежно плохо, так бездарно; так жалко, что жить не стоит. А дай жидам власть: и берега кисельные станут, и реки молочные потекут. Правда на земле станет… Послушать их — в полиции бьют и запарывают людей.

— А не бьют?

— Да, никогда, Кусков!

— Ну, а пьяных разве не бьют… Я слыхал.

— Слыхал? А от кого слыхали? От них… От первых учеников слыхали. Было бы, лгали подонки, а то лгут те, что лучшими себя считают. Бродович-то, мильонер, редактор, а Абрамка всегда что-нибудь гадкое скажет.