Тропою волка

Тем временем московитский гарнизон Смоленска пополнился новым подкреплением из-под Брянска, в то время как коренное население города убывало: в марте 1655 года Смоленск покинула группа в тридцать пять шляхтичей со свитой и провожатыми — общим числом до ста человек. Под различными предлогами эти люди умудрились заполучить от московского гарнизона охранные грамоты, на последние деньги приобрести коней и унылым обозом отправились ка запад.

В числе этих тридцати пяти шляхтичей был и вечно неунывающий Оникеевич, чьи постоянно озорные васильковые глаза сейчас смотрели грустно. Как ни надеялся вечно веселый пан, что литвины вернутся с наступлением весны, но от новостей о приближении московитов к Вильне растаяли и его надежды. Ясновельможный пан судья земский Смоленский, пан подсудок, писарь земский Смоленский, ротмистры Орлик, Дзятковский, Глушинский, Крас-ковский, Реут, Залесский, Лыко, Бакановский, Бржезецкий, Бака, Отрошкевич, Каминский, Мачульский, Корсак, Тол-пыга, Бенько, Корженевский, Вырвич, братья Цихановичи, Александр Лось и Василий Веложинич… все покидали родной город, все, кто в сентябре 54-го не видел причин уходить с Обуховичем. Злотей-Подберезский, впрочем, опять решил остаться.

Из боязни за свою семью или из-за еще чего, но неудав-шийся тесть пана Кмитича и во второй раз не решился последовать за своими товарищами, пусть покидал Смоленск и датчанин Вернер Энгиллярт из Колкович, друг Злотея, что сражался на стене плечом к плечу с Оникеевичем. Уезжали и литвинские родственники Энгиллярта: лютеране Мартин Станиславович и Миколай Обушек… «Вернусь ли?» — спрашивал сам себя Оникеевич, с тоской глядя с подводы на медленно удаляющиеся в весенней дымке стены древнего города. Где-то впереди колонны печально завыла колесная лира, а хриплый голос песняра запричитал про сдачу Обуховичем Смоленска:

— Холера ясна! — сплюнул Оникеевич, слушая песню и вспоминая Обуховича. — Нужно было вместе с воеводой уходить, — крикнул он в сторону ехавшего рядом верхом судьи Галимонта, — уходить да к Великому гетману примыкать! Как овцы безмозглые поступили, пан судья!

Галимонт хмуро зыркнул на Оникеевича из-под своей высокой черной шляпы и ничего не ответил, лишь крикнул куда-то вперед:

— Эй! Скажите этому пану песняру, чтобы заткнулся! И так на душе кошки скребут! — а затем, повернувшись в сторону Оникеевича, добавил:

— Эх, пан ротмистр! Если бы знать, где упасть, то соломку подстелили бы…

Зато раздольно чувствовал себя в Смоленске… Ванька Пу-горь, которого также по-русски называли Ванька Бугор, ибо Пугорь — маленькая уральская деревенька горной черемисы, родом из которой был Ванька, — на русский так и переводилось как «гора», «бугор» или «холм». Ванька рос забитым юношей из бедной семьи. И если два старших брата Ваньки Пугоря хоть как-то нашли свое место, хоть чем-то стали заниматься, то сам Ванька считал труд делом унизительным. Впрочем, унижали и его все, кто мог: отец, лупя почем зря, братья, соседи, товарищи… Ванька мечтал о жизни, где ему будет позволено все… Он сбежал в Рязань, потом подался в Москву. В солдаты пошел с радостью, ибо война виделась для него делом выгодным: тебе дают оружие, еду, одежду, даже платят и посылают грабить и убивать. Вот где дармовщинка да пожива! Но, придя в рядах московских пехотинцев под стены Смоленска, Ванька угодил в плен. Однако не растерялся и выдал себя за добровольно сдавшегося, стал помогать на стенах литвинским пушкарям. Тогда ему казалось, что он вновь ловко угадал — Смоленск виделся городом крепким, надежным, а штурмующая его армия — «хороший» шанс получить пулю в бок, картечь в грудь или ядро в голову. Но после генерального штурма Смоленска Ванька смекнул, что второго такого штурма город не выдержит. И хитрый Пугорь улизнул обратно в московский лагерь, где рассказывал страхи о «польском полоне», о том, как били, заставляли предать царя-батюшку…

И вот Ванька вновь в Смоленске. Но уже как победитель, почувствовав себя наконец-то важной птицей, имеющей власть над нижестоящими людьми. Ну а ниже Ваньки теперь находился целый большой город — Смоленск, о существовании которого Пугорь раньше, в своей деревне, и не догадывался. Под своими лыковыми лаптями Ванька Пугорь теперь ощущал тысячи людей, которых можно было совершенно безнаказанно топтать, грабить, оскорблять и даже убить, если на то будет охота. Теперь забитый и оплеванный у себя на родине молодой ратник сам мстил всем за тумаки и унижения своего голоштанного детства и юности, и сам мог приложить кого угодно кулаком. «Крылья» выросли за спиной у Ваньки Пугоря. Он неожиданно для самого себя проявил недюжие лидерские качества и сколотил целую шайку из таких же молодых и плутоватых ратников-пехотинцев, которым выдали мушкеты-рушницы да берендейки и которые под прикрытием знамен царя могли теперь всласть «пошалить» и наживиться на этой войне. Когда смоляне на рынке видели бритую башку Ваньки Пугоря, они предпочитали прятать под прилавок все более-менее ценное. Ванька никогда не платил, хватал с прилавков все, на что устремлялись его бегающие вороватые глазки, а идущие рядом с ним друзья грозили смолянам березовыми прикладами своих пищалей, мол, не рыпайтесь, Бога благодарите, что живы и торгуете. Что же касается Бога, то и вера в том месте, где родился и вырос Ванька, была столь же намешанной, как и мысли в его голове: не то ислам, что остался от Казанского ханства, не то московская схизма, подтравленная местными божками да идолами.

Правда, кто-то все же пожаловался воеводе Смоленска на Ваньку Пугоря и на его шайку, приплатив, видимо, при этом, ибо в пехотной роте, где служил Ванька, сотник назначил по двадцать ударов по спине любому, кого поймают ворующим на рынке товар у купцов. Ванька озлобился еще больше. «Чертовы литвины!»

Прошло уже больше двух лет после свадьбы Маришки. Но девушка все еще вспоминала те три месяца своей замужней жизни как самое светлое время в своей судьбе. Ничего с тех пор не менялось к лучшему. Она молилась, прибиралась по дому, вязала по вечерам с сенными девушками под тихую песню, ходила на рынок со служанкой Василиной. Рынок, впрочем, заметно обеднел за эти два года. Теперь, чтобы что-то приобрести, приходилось не просто пойти и купить, как до войны, а договариваться, платить сверху… Подберезские, увы, также не стали богаче, бюджет семьи трещал, как дрова в очаге, а Смоленск с исчезновением бернардинцев, лютеран и униатов лишился былой чистоты и аккуратности, запустением несло от заброшенных домов. Там же, где квартировались солдаты оккупационных войск, царили и вовсе беспорядок и грязь. Смрадные запахи гонял ветер по закоулкам и переулкам города, и даже колокола церквей зазвучали как-то печально, словно огромные капли божьих слез, падающие с небес на грешную землю горемычного Смоленска. Правда, «успокаивали» новости из соседних Мстиславля, Дубровны, Орши — там, говорили, все еще хуже. В Мстиславле, по слухам, вообще едва ли половина города уцелела да всего треть жителей.

В солнечный январский субботний полдень, хрустя по свежевыпавшему снегу, Маришка и Василина весело возвращались с рынка. Маришка предвкушала вечер, что проведет с подружками, гадая на будущее, которое, несмотря на тяжкое бремя войны, ей представлялось все же полным надежд.