Хата за околицей

По рассказам, дошедшим до него, он составил о Марусе невыгодное понятие и собрался излить на нее весь запас желчи, скопившейся в течение ночи.

Было утро. Маша, по обыкновению, сидела на могиле матери и работала. Услышав топот коня, она сначала подумала, что едет Фомка, но вместо Фомки явился перед нею старик. Маруся испугалась.

Старик и не взглянул даже на кладбище, соскочив с коня, он прямо бросился к дверям. Маша встала и пошла к кладбищенским воротам, предшествуемая собачкой, не покидавшей ее ни в каких обстоятельствах жизни.

— Что вам угодно? — спросила девушка.

Старик измерил ее взглядом.

— Ты живешь здесь? — спросил он гневно.

Настала минута молчания. Старик с кислой гримасой посмотрел на кладбище и позвал ее к себе. Та повиновалась.

— Ты живешь в этой мазанке? — повторил Адам.

— Я. А вам что?

— Мне что? — сердито вскрикнул шляхтич. — Мне что? Бесстыдница! Нарочно приехал сказать тебе, что если еще раз впустишь в свою лачугу моего сына — Фомку, так не видать тебе более ни Стависок, ни мазанки, ни кладбища… понимаешь!..

Слезы ручьем полились из глаз девушки, пораженной запальчивостью старика, старик наполовину был обезоружен.

— Черт возьми, — произнес он, несколько спокойнее, — чего хнычешь? Слезы тут не помогут.

— Я ни в чем но виновата. Я не принимала его, не говорила с ним… Вчера первый раз был в моей хате и то при людях…

Старик все пристальнее и пристальнее всматривался в кроткое лицо сироты и, Бог знает почему, смягчился.

— Приказываю тебе, понимаешь, приказываю выбить из головы эту дурь… На тебе он не женится.

Шляхтич силился поддерживать принятый тон, но к крайнему удивлению замечал, что притворялся неудачно.

— И тебе нехорошо, — сказал он тоном наставника, — из-за какого-нибудь сорванца наживешь себе дурную славу. Он обещает тебе черт знает что, а дать ничего не даст… погубит только… Ты недурна, можешь выйти замуж… а он шляхтич… на какой-нибудь девке не позволю ему жениться.

— Вы бы сказали это своему сыну, да запретили бы ему ходить сюда.

— Не держать же его на привязи? Хоть привязал бы — не усидит дома, молод… А тебе что? Пошла бы к кому-нибудь в услужение.

— Я?.. В услужение? Кто меня возьмет?.. И к чему мне это: у меня есть своя хата, хлеб зарабатываю своими руками, мне и так хорошо.

— Кто ж тебе помогает?

— Да никто.

— Что ж, разве у тебя никого нет?

— Я сирота, живу одна!

— Как одна! Вот оно что! — проворчал старик. — Ах, он окаянный! Ишь, куда затесался! Вот я его! А ты не смей и носа показывать ему.

Маша закрыла глаза и ушла в избу, шляхтич остался на дороге, а собака, обойдя вокруг незнакомца, последовала за хозяйкой и, став на пороге, принялась лаять.

Старик задумался.

— Знает озорник, где раки зимуют, — подумал шляхтич. — Девушка — просто яблочко наливное! Сирота только… Жаль ее! Ведь сгубит бедную этот дьявол. Эй! — крикнул старик, подумав минуту. — Позови-ка собаку, еще слово нужно сказать!

Не знаю, слышала ли Маруся это восклицание, но собака оставила свою позицию. Хоинский вошел в избу и онемел от удивления, увидев порядок, царствовавший в мазанке. Вероятно, в голове его промелькнуло представление о всех усилиях, пожертвованиях, при помощи которых дитя приобретало маленькое состояние и пользовалось им.

"Однако ж, девчонка неглупа, — подумал он, — в каком ладу у нее все… Бог знает, может быть, и грехом живет, да все-таки умница".

Опомнившись, старик начал совершенно другим тоном.

— Послушай… я зла тебе не желаю, но ты сама можешь понять, что я не на то воспитывал сына, чтобы женить его на цыганке: берегись! Я не хочу такого сраму!

Старик говорил почти умоляющим голосом.

— Видит Бог, я невинна, — произнесла Маруся с чувством. — Я все сделаю, что вы приказываете, только не браните меня, запретите ему…

Слезы и эти слова, полные неподдельного чувства, проникли в сердце шляхтича, теперь он думал уже не о том, чтобы наговорить побольше дерзостей, но о том, чтоб убраться скорее, он чувствовал, как тяжко сироте выслушивать несправедливые обвинения, и в душе упрекал себя за горячность.

"Чем она, в самом деле, виновата? — подумал он. — Вот этому шалопаю стоило бы отсчитать палок со сто. Молод еще, правда, кровь не вода, цыганка — загляденье… Черт ее принес сюда. Если б знал, нашел бы для него другое место… Вот, коли б не Мартын да не рожь его, наделал бы сорванец сраму, ну, да я натру ему уши".

— Чтоб и ноги его тут больше не было, — сказал он громко и вышел.

Что происходило в душе сироты, поймет тот, кто может поставить себя в положение другого: бросилась она на скамью и долго сидела, опершись на локоть и всхлипывая по временам. Не думайте, читатель, чтобы Маруся обвинила старика: совсем нет.

Она сумела овладеть оскорбленным чувством и войти в положение родителей, заботившихся о счастье единственного сына, она с их точки зрения взглянула на неравный брак, живо представила себе скорбь и отчаяние стариков в случае, если бы этот брак состоялся, и для устранения такого несчастья решилась пожертвовать всем, что было для нее драгоценно, что составляло ее радость и счастье, что приобрела кровавым потом. Невыносимая, глубокая тоска была следствием такой решимости, ей стало и душно, и страшно, она выбежала на двор, чтобы перевести дух, чтобы поглядеть на могилу матери, может быть, в предпоследний раз.

На дворе было совершенно тихо, ничто не могло развлечь мыслей, обременявших разгоряченную голову сироты.

Между тем, как она всматривалась вдаль и думала о темной будущности, о разлуке с заветной могилой, из-за мазанки выдвинулась фигура Азы.

Цыганка, качая головой, долго всматривалась в неспокойное лицо девушки и, казалось, читала на нем все, что происходило в страждущей душе, наконец со смехом бросилась к Марусе.

— А, это ты! — вскрикнула испуганная Маруся.

— Да, дитя мое, — отозвалась цыганка, — я пришла за тобой.

— За мной? — спросила удивленная сиротка.

— Не правда ли, теперь ты пойдешь с нами? Ну, что? Можно ужиться с этими погаными?

— Ты знаешь, что было?

— Все, все знаю… Я все видела, я смотрела за стариком и знала, чем все это кончится. Оставаться тебе здесь нечего, ты хоть и невинна, да тебя уж осудили: вчера видели в мазанке парня и ничего знать не хотят…

Девушка побледнела.

— Эх, — произнесла цыганка, выпрямляясь, — у всякого своя доля и никому не убежать от нее: беги хоть в ад — и там она сыщет тебя… Зачем мы пришли сюда, зачем именно теперь, когда Господь послал тебе несчастье, слезы? Смотри, как все устроилось для того, чтобы ты, дитя Ромов, пошла за своими… В твоих жилах наша кровь… Что тебе эта избенка, что эта могила? Для нас свет — изба, небо — кровля, а могила — целая земля… Где ни ступишь, всюду топчешь кости праотцев.

Слушая это, Маруся дрожала, она, видимо, была тронута и уж готова была произнести: "Иду", — но при каждом взгляде на избу горечь сильней и сильней охватывала ее сердце.

— Как же мне бросить все это!.. — сказала Маруся со вздохом. — Ты не понимаешь, как горько мне подумать о разлуке… даже с ними…

Маруся указала на птиц.

Аза оскалила ряд белых зубов.

— Вздор! Кто без тебя не может жить, тот пойдет и за тобой: кто не стоит слезы — останется.

— Кости деда!.. Кости матери… — произнесла девушка.

— Дитя! Души твоих родителей пойдут за тобою.

— А изба? Ведь это труд отца?

— Валится, того и гляди задавит кого-нибудь. Для нас сам Господь построил вечную избу. В дорогу! В дорогу! Мы уйдем сегодня ночью, ступай за нами, завтра же все забудешь.

— Никогда! — прошептала сирота.

Аза улыбнулась.

Мы только умеем говорить — никогда, а сердце — камень, кто бы ни сидел на нем, не оставляет следа.

И с дикой энергией Аза ударила себя в иссохшую грудь.

— Наш обоз в Руднинском лесу, собирайся! Завтра чуть свет отправляемся, я сама приду за тобой, только, смотри, никому ни слова!..