Мисс Равенел уходит к северянам

И Лили вместе со всеми твердила этот грустный припев популярной песни, твердила, роняя слезы и забывая при том, что ее «отважному мальчику» было уже под сорок.

Доктор немало страдал, согласившись на свадьбу, но тоже поддался господствующему настроению. Для свадебных приготовлений, как и для свадебных путешествий не было времени. Их повенчал полковой священник за два дня до отъезда полковника, в присутствии доктора Равенела, миссис Ларю и десятка зевак, оказавшихся в церкви. Ни в тот год, ни позднее Лили, как ни старалась, не могла ясно припомнить свое венчание; оглушенная переизбытком чувств, она весь этот день говорила и действовала как в лунатическом сне. Те, кто видел ее в церкви, не приметили в ней никакого волнения, разве что лицо ее было словно застывшим и белым как мел. Казалось, невеста спокойна, отлично владеет собой. Но, отвечая громко и отчетливо на вопросы священника, она втайне тревожилась, уж не сошла ли она с ума. Она словно застыла: огонь ее чувств был в ледяной оболочке, вулкан на Северном полюсе.

Когда, выйдя из церкви, она оказалась в наемной карете, наедине с человеком, который отныне был ее мужем и повелителем, душа ее чуть оттаяла, и она тихонько поплакала у него на груди. Она не была несчастной, разумеется нет, но и радости не испытывала. Если то было счастьем, значит, блаженство бывает неотделимо от боли. Она не страдала от недобрых предчувствий вроде тех, какие еще и сейчас мучили Равенела, заставляя его часами шагать взад-вперед по своему кабинету. Нет, думала Лили, этот сидящий рядом с ней человек, ее любящий муж, будет ей в жизни надежной опорой, обеспечит ей счастье. В его доброту она веровала больше, чем в собственную; он был для нее божеством. Он не разлюбит ее никогда, она тоже будет любить его вечно. Чего же еще желать? Весь тот день она словно страшилась остаться с ним наедине, но при том не могла оторваться от него ни на мгновение. Его слово было законом; его взгляд, прикосновение, голос подавляли ее настолько, что почти повергали в отчаяние. И, однако, его господство было таким желанным, что она не хотела свободы; напротив, всем существом жаждала этого рабства. Я не сообщаю здесь, что она говорила. Слов было совсем мало. Словоохотливая, почти что болтушка, она стала безгласной. Взгляд Картера, самая мысль о нем лишали ее дара речи, как если бы он в самом деле вселился в нее и поглотил ее личность. Слова, что она шептала ему, — тайна любящей женщины, и я не могу разглашать их. А те, что она говорила при посторонних, не имели значения, и о них можно забыть.

Через два дня наступила минута прощанья, кто знает, горестно думала Лили, быть может, последнего.

— О, как я тебя отпущу? — шептала она. — Я не в силах. Я просто не в силах. Скажи, ты вернешься ко мне? Вернешься ко мне хоть когда-нибудь? Ты будешь беречься? Тебя не убьют? Обещай мне.

Она была слабой женщиной, совсем не похожей на тех амазонок, которыми так гордился мятежный Юг. Наверно, она еще горше пережила бы разлуку, будь она замужем не сорок восемь часов, а несколько месяцев или же несколько лет. Близость с мужем еще не вошла глубоко в ее жизнь; клятва в верности оставалась пока для нее основным содержанием брака; венчальный обряд и кольцо на пальце обещали ей счастье. Не ведая, чем может стать в ее жизни страсть, она тем спаслась от излишних страданий.

Лили сидела, раздумывая об уехавшем муже, когда миссис Ларю в первый раз назвала ее миссис Картер. Погруженная в свои мысли, Лили никак не могла догадаться, о ком идет речь, пока миссис Ларю не сказала со смехом:

— Лили, я обращаюсь к вам!

Покраснев до корней волос, она вздрогнула так, точно Картер был рядом и коснулся ее плеча.

По прошествии нескольких дней Лили снова потребовала от доктора, чтобы он ее утешал, и, завидев его, каждый раз задавала вопросы, на которые в наш прозаический век — за неимением пророков — едва ли кто смог бы ответить.

— Как ты думаешь, папа, будут бои этим летом?

Или еще:

— Как ты думаешь, папа, оставят бригаду мистера Картера под Тибодо?

Она называла его мистер Картер. Имя Джон ей не нравилось, казалось чрезмерно простым для такой замечательной личности, а полковником она его называть не хотела; это было бы слишком сухо, недостойно ее пылкой любви. Мистер Картер — звучало отлично в ее устах; в этом было почтение к супругу и повелителю, к человеку значительно старше ее и — как думалось ей — совершеннее.

Бывало, что доктор из отцовской любви и жалости отвечал ей именно так, как она хотела; говорил, что летом, конечно, боев не будет, а бригаду Картера, безусловно, оставят под Тибодо. Но Лили пугалась тогда еще пуще и начинала допытываться, почему ее папа считает именно так. И под градом ее новых расспросов доктору приходилось отрекаться от своих непродуманных утешений. Потому в порядке разумной самозащиты он принял за правило внушать своей дочери не очень приятную, но зато полезную истину, что ей надо лучше владеть собой и учиться терпению.

— Дорогая моя, — говорил он, — в поисках счастья мы непременно ставим себя под удар. Замужество не менее рискованно, чем, скажем, торговая сделка. Впереди либо барыш, либо банкротство, и не считаться с этим нельзя. Потому, принимая радость, принимай и печаль. Если ты можешь сказать сегодня: «Я счастливее, чем вчера», — то старайся быть этим довольна. Пожалей ты себя, перестань ты всего бояться. Нам еще надо дожить до конца войны. Ни один человек на свете, а тем более слабая женщина не вынесет вечной тревоги. Перестань быть дитятей, ты взрослая.

Лили старалась жить по советам отца, только ей не всегда это удавалось.

Глава XVIII

Доктор Равенел приступает к трудоустройству негров

Уже много лет доктор вынашивал тайные замыслы, как помочь человечеству. Он был из числа тех филантропических заговорщиков, благодетельных Каталин, которых у нас зовут аболиционистами и вот уже тридцать лет забрасывают тухлыми яйцами на Севере, вываливают в дегте и перьях и избивают до смерти на Юге. Свои взгляды доктор держал при себе и потому был до сих пор жив. Если бы даже сама стоглавая гидра взялась агитировать против рабства в Луизиане, не дожидаясь вступления войск Батлера и Фаррагута, можете быть совершенно уверены, что за двадцать четыре часа эта гидра лишилась бы всех своих ста голов. Избежать подобной судьбы в Луизиане мог разве только тот удивительный по живучести господин, упомянутый у Ариосто, который, когда его разрубили на части, собрал себя снова и встал как ни в чем не бывало.

Сейчас Равенел занимался проблемой, как бы лучше наладить труд спасенных от рабства негров. Он обсуждал этот вопрос в разных инстанциях и наконец добился приема у главнокомандующего.

— Вы совершенно правы, — сказал Равенелу принявший его представитель центральной власти. — Вопрос весьма важный и в наших военных условиях легко может стать вопросом жизни и смерти. Если французы, допустим, выступят против нас [100] (я не пророчу, что так непременно случится), мы будем отрезаны от всех продовольственных баз, и Луизиане придется обходиться своими ресурсами. Неграм пора приступать к работе, и без проволочек. Через шесть недель нужно начать обрабатывать землю; иначе нам грозит голод. Вот что я думаю, доктор. Я прикажу военной полиции ловить праздных негров и предлагать им работу; где кто желает работать, пусть выбирают сами. Будем платить им за труд — одеждой и пищей. Отыщите себе плантацию, уважаемый сэр, я за вами ее закреплю. Рабочих пришлем по вашей заявке. Адресовать ее следует главному администратору по трудоустройству негров.

Доктор был очень доволен. Он столь изысканно выразил представителю власти свое восхищение его умом и административным талантом, что тот, при всей своей важности, был польщен. Надо сказать, что любой собеседник, поговорив десять минут с Равенелом, начинал себя уважать куда больше, чем прежде. Если этот ученый и тонко воспитанный джентльмен так со мной обходителен, наверно, во мне что-то есть, думалось каждому. В данном случае, впрочем, похвала Равенела командующему не была только светскостью или данью ему как представителю власти. Равенел был так счастлив, что кто-то в конце концов поддержал его планы, что сразу готов был признать генерала за великого мудреца.