На краю света. Подписаренок

Я слушал дядю Якова и никак не мог понять, почему он бил и тиранил тетку Татьяну. Я никогда не поверил бы этому, глядя на то, как он уважительно теперь с нею обходится.

Когда мы садились за стол чаевать, дядя Яков даже не позвал дедушку с печки. И тот за весь вечер ни с кем из нас не обмолвился ни одним словом. Он только изредка кряхтел там и разговаривал сам с собой. И есть ему бабушка подавала прямо на печку.

За чаем я прислушивался к разговору отца с дядей Яковом и теткой Татьяной, а сам думал о том, какие у них должны были быть в этом доме ссоры да раздоры. Потом я стал припоминать драчливых мужиков в нашем Кульчеке. Народ у нас там ведь тоже разный. Одни мужики хорошие, веселые, балагуры, вроде Ивана Мартыновича. Работают, как все, по-каторжному, болеют от надсады, но живут без драк, без ссор, без крика, без ругани. Взять, к примеру, наших Ларивоновых или Осиповых. У дедушки Ларивона с бабушкой Улитой четыре сына. И все богатыри. Дядя Егор и дядя Ефим служили в гвардии. Младшего Илью тоже возьмут в гвардию, потому что и сейчас он и ростом выше, и лицом красавец. Дядя Лаврентий, дядя Егор и дядя Ефим уже поженились. У дяди Лаврентия уж дети пошли. А все живут под одной крышей. И живут без шума, без гама, без ссор, без драк.

И всей семьей верховодит бабушка Улита. И так верховодит, что никто и пикнуть не смеет. Все под ее команду, вместе с дедушком Ларивоном, пляшут.

Или, к примеру, взять Осиповых. Тоже семья большая. Стариков уж нет, и над всеми командует старший брат. И ростом, и силенкой бог его не обидел, а характер такой, что злого слова от него никто не слышал. И в семье порядок держит.

Теперь возьмите наших Бузуновых. Жили в отцовском доме, чуть не каждый день дрались. Наконец старший выделился. Теперь жить бы тихо да спокойно. Так нет же. По-прежнему ссорятся и дерутся. Нынче весной Евлантий пашет в Погорелке. Вдруг подъезжает к нему верхом Никифор и начинает крестить его на чем свет стоит. «Отвяжись, худа жисть, — уговаривает его Евлантий. — Не мешай пахать!» А тот как прилип. Ездит за ним по борозде и честит его. И в душу, и в сердце, и в печенки, и в селезенки. Да еще палкой норовит огреть. Терпел, терпел Евлантий и тоже начал огрызаться. А потом не на шутку рассердился и бросился на него. А тому верхом-то что. Сразу же скоком в сторону. Разве догонишь пешком конного. Плюнул ему Евлантий вслед и берется за соху. А Никишка опять тут как тут. Прилип и наскакивает драться. Тут Евлантию, хочешь не хочешь, приходится начинать драку. Он отстегнул из сохи пристяжную, схватил на меже стяжок и за ним. Гонялся, гонялся за ним, на диво всем соседям на пашне, наконец достал его, сшиб с лошади, и началась у них тут потасовка. Соседи хоть и привыкли к тому, что Бузуновы вечно дерутся, но на этот раз решили, что дело может кончиться худо. Разняли их. Кое-как уговорили Евлантия ехать на свою пашню, а Никишку пристращали каталажкой и отправили в деревню.

Нынче, уж после страды, сидел как-то Никишка вечером у Лазаревых. Сидит и все что-то скребется да корежится. «Чего это тебя сегодня, Никифор, всего перекосило? На месте сидеть не можешь?» — спрашивает его старик Лазарев. «Ой! — отвечает Никишка. — Моченьки моей нет. Драться хочется». Сидел, сидел так, вертелся да корежился, а потом пошел домой. Через некоторое время на улице крик: «Караул!!! Убивают!» Тут Лазаревы выскакивают из дома и видят: Гришка Щетников сидит верхом на Никишке и лупит его по чем ни попало. Искровенил уж всего. А Никишка уж и караул кричать не может, мычит только да захлебывается. «За что ты его, Гриша, бьешь? — спрашивают Лазаревы Щетникова. — Что у вас тута-ка приключилось?» — «А я почем знаю, — отвечает Григорий Щетников. — Лезет человек с кулаками, и баста. Я ему говорю: отстань, не балуй! Худо будет! А он все свое. За ворот схватил и норовит в зубы. Ну, я вижу, подобру от него не отвяжешься, и дал ему как следует. Он отлетел в сторону и хватается за кол. Ну, я вышиб у него этот кол и вот вправляю ему мозги». — «Ты чего же, не знаешь, что он у нас заполошный?» — говорит старик Лазарев. «Мне что же, хребет ему подставлять, что ли, если он заполошный? Чтобы он, значит, шкилет мне переломал? Ведь с колом наскакивает человек». — «Плюнь ты на него, Григорий. Видишь, парень не в себе». — «Если не в себе, то пускай головой об стенку бьется, чем на людей бросаться… А впрочем, пусть идет домой, пока я из него все потроха не вытряс». Тут Григорий Щетников схватил Никишку за вороток, вздернул его на ноги, встряхнул несколько раз и отправился домой. «Ну, как, Никифор, не отбило у тебя охоты еще с кем-нибудь подраться?» — спрашивают Лазаревы Бузунова. А он уж очухался немного и начал честить на всю улицу Григория Щетникова. И такой-то он, и разэтакий, туды его и перетуды. И что он ему сегодняшний день еще припомнит. И так припомнит, что он на всю жизнь это не забудет.

И дома, говорят, Никифор все время безобразничает. Бабу свою бьет. Ребятишек тиранит. А если никого под руку не подвернется, то начинает учить свою скотину. Лупил, лупил так свою жеребую кобыленку, она и скинула. Принесла ему мертвого жеребеночка.

Все это мне припомнилось, глядя на дедушку Малахова. Неужели он был такой же заполошный: бил бабушку, учил перетягой дядю Якова, когда тот был мальчонкой, а потом сживал со свету тетку Татьяну? А может, он просто злой человек с вредным характером. У нас ведь бывают такие, которые изводят своих жен побоями, а детей своих начинают лупить с малых лет. Родится у такого мужика парнишка, вот он и начинает учить его. Сначала подзатыльниками, потом опояской. После опояски берется за перетягу. За всякую провинку норовит ткнуть в зубы. А тот все терпит. В малые годы плачет горькими слезами. Постарше станет — ревет и хнычет. Потом начинает огрызаться, затем ругаться, вроде как бы с ровней. И вот приходит такое времечко, когда этот сынок, которого тятенька величал поначалу сосунком, потом пащенком, а последнее время именует кобелем и варнаком, дает папаше полную сдачу, от которой папаша летит кубарем в сторону.

С этого дня тятенька уж боится вразумлять сынка зуботычинами и воспитывает его, главным образом, отборной руганью. И так как тятенька пока еще в силе, то и ругань получается у него очень грозная и оглушительная. Таким манером он вразумляет своего кобеля и варнака еще несколько лет. Тем временем этот кобель сам становится женатым мужиком, потом делается отцом и начинает, по примеру родимого тятеньки, бить смертным боем свою жену и походя давать зуботычины своим детушкам. И теперь он только терпит поучения своего папаши, который стал уже дряхлым стариком, но все еще помогает немного по хозяйству. Но вот приходит такое времечко, когда на очередную ругань папаши он отвечает такой отборной бранью, что до того наконец доходит, что его песня в семье уже спетая, что подошли годочки, когда приходится не только рукам, но и языку воли не давать, а расстраиваться уж молча, ругаться уж про себя, самому с собой. И тогда такой дедушко только шипит да жалит: «То не сделали… Это недосмотрели… Коня потного напоили… Телегу под навес не подкатили…» Так он и шипит теперь походя с утра до ночи. Только с внучатами, если они у него сеть, и отводит душу — дерет их, когда надо и не надо. А если внучат нет, то остается расстраиваться молча да сокрушаться, что все хозяйство без его присмотра идет прахом.

Дядя Яков мне очень понравился своей приветливостью. С отцом у него сразу завелся живой разговор, конечно, об урожае, о сенокосе, о том, какова предвидится осень, какой будет умолот и все такое.

Бабушка тоже села с нами чаевать, но о сенокосе и об урожае с отцом не говорила, а все плакалась ему на свое здоровье. Ночью ее душит кашель, в ногах судороги и ломота, а днем с самого утра какое-то головокружение. Все плывет как в тумане. И поясница болит. Мочи нет. Приходится все время прогреваться на печке.

От этих жалоб и разговоров о своем здоровье у бабушки началось какое-то колотье в боку и что-то стало подкатываться под ложечку. И она, не допив свою чашку с чаем, полезла на печку прогреваться. А дядя Яков пошел спустить нашего Гнедка и подбросить сена своим конишкам.