Южане куртуазнее северян (СИ)

— Он теперь уедет, и ты его не посмеешь удержать, и он будет прав, — всхлипывая, с пылающими щеками говорила она, испытывая бешеное желание схватить за волосы эту повинную голову, которую и меч не сечет, и трясти, трясти… — Ты его оскорбил смертельно, про себя я уже и не говорю… Он — великий поэт! Первый поэт всей земли! А ты — идиот и мужлан… И повел себя, просто как…

(Как отвратительный король Марк, хотела сказать она, но вовремя удержала свой язычок, вспомнив, что у того были некие причины чинить козни бедняжке Изольде. Вместо этого она подобрала иное, менее литературное выражение):

— Как грубый виллан из простонародных песенок! Как лавочник, всех вокруг подозревающий, или… как ревнивый иудей!..

Вконец заруганный, Анри опустил светлую голову еще ниже. Мари посмотрела на мужа со странной смесью любви и презрения:

— Ну, Анри… Перестаньте, мессир… Ведите себя достойно. Лучше ступайте сейчас и найдите своего друга, просите его остаться, если он и впрямь решился уезжать… Ведь я знаю его, помяните мое слово — он, должно быть, сейчас уже собирается в дорогу!

Мари, конечно же, не ошиблась. Да граф и сам знал довольно хорошо своего друга и вассала, чтобы признать ее правоту. Поцеловав не успевшую увернуться супругу, он в очередной раз вылетел из ее опочивальни, на этот раз здорово стукнув тяжкой дверью девушку Анет (Ах, люди добрые, что за дела! Какие новости, люди добрые!), но по-прежнему, на ее счастье, не обратив на нее внимания. Впрочем, на этот раз у служанки был благовидный предлог за дверью находиться — она несла госпоже глиняную чашу для умыванья после долгих рыданий.

Анри спешил к своему другу, и теперь хотел только одного — успеть вовремя. И он успел.

Кретьен при свете единственной свечи запихивал в кожаную сумку какие-то письма, прямо так, комком, не рассматривая. Но вот увидел на одном из них знакомый почерк и развернул смятую бумагу, пробежал глазами строчки.

Это из Фландрии, от тамошнего молодого графа, который недавно вступил в права наследования. Женат он был на даме Изабель де Вермандуа, известной почитательнице литературы. Донна Изабель, помнится, блистала еще в Пуатье, при дворе у Алиеноры, приходившейся ей тетушкой; а став графинею Фландрской, возжелала завести собственный куртуазный двор с собственными знаменитостями… А что, почему бы и нет. Юный Филипп, сын Тьерри, кажется, весьма достойный рыцарь. Кроме того, все равно куда — лишь бы отсюда.

В эту минуту в дверь постучал Анри.

Кретьен сразу понял, кто это стучит, и весь окаменел. Потом отозвался через силу:

— Да, мессир, я здесь.

Анри вошел, огромный, болезненно неловкий от смущения, постоял в дверном проеме, кусая ноготь. Потом затворил за собою дверь, зачем-то задвинул засов. Кретьен смотрел на него с болью сердечной, ощущая всей кожей боль друга и понимая, что все равно любит его. Никогда не перестанет любить.

— Послушай, Наив… — заговорил Анри, глядя в сторону, и это дружеское прозвище прозвучало до крайности неуместно. Анри и сам это почувствовал, изменил обращение:

— Кретьен… Ты что, уезжать собрался?..

— Да, мессир. Если вы позволите, мессир.

Анри даже не спросил, куда ж ему ехать: ведь кроме него, у Кретьена никого нет! Но он достаточно хорошо разбирался в своем друге, чтобы знать — тот всегда уезжает не куда, а откуда. Алену Талье с детских лет было неважно, есть ли у него тыл во время войны, просто он никогда не оставался там, где земля горела у него под ногами.

Обращение «Мессир» — вот что Анри особенно ненавидел в ссорах с Кретьеном. Чтобы не дай Бог не подпустить собеседника к себе поближе, тот сознательно спускался на ступеньку ниже по сословной лестнице и уже оттуда, холодный и твердый, как статуя, вел переговоры — не со своим другом Анри, а со своим сеньором, графом де Шампань. Анри туда к нему спуститься не мог, а как его вытащить обратно, на уровень равенства — не знал, и ему оставалось только бессильно злиться, стуча в закрытую дверь. Вот странно: этот человек, всегда и со всеми говоривший учтиво и на равных (поэт — существо другой породы… Для него нет стен и границ, он король — с королями, ибо далеко в своей стране правит так же, как они, и нищий — с нищими, ибо все мы — нищие у Храма Господа нашего), этот человек вспоминал о земной иерархии, только когда ему делалось очень плохо.

— Кретьен, прекрати. Пожалуйста.

— Простите, мессир. Что прекратить, мессир?

— Прекрати это, — с нажимом сказал Анри, приближаясь, чтобы заглянуть ему в лицо. — Знаешь, я был не прав, послушал клеветника. Я свалял дурака, Кретьен. Я… хочу, чтобы ты остался.

— Как прикажете, мессир. Но я хотел бы уехать.

— И Мари тебя просит, — продолжил Анри с напором, решив игнорировать стеклянную стену, через которую с ним общался его друг. — Ты нам нужен здесь. Забудь обо всем, прошу тебя, оставайся.

— Я сделаю, как вы прикажете, мессир, — голос Кретьена звучал безучастно, пальцы теребили листочек письма. Анри озверел.

— Да брось ты этот тон, Бога ради! Я тебе ничего не приказываю, я тебя прошу, понимаешь ты, упрямый пустоголовый гордец! Останься. Пожалуйста.

— Хорошо, мессир… Анри. Против вашей воли я не могу пойти.

Анри испытал что-то вроде приступа сдавленного смеха — от отчаяния.

— Ну что мне сделать, скажи… Кретьен! Ну я же извинился, черт побери!.. Ну, хочешь, я… на колени встану?..

Кретьена наконец проняло. Он обернулся с испуганным, уже вполне человеческим выражением лица.

— Нет, не хочу! И не пробуй… пожалуйста!

Анри сделал некое мимолетное движение, будто и правда хотел опуститься на колени перед своим вассалом. Кретьен бы этого просто не пережил; в мгновение ока, отбросив письмо, он очутился возле графа, и двое мужчин сжали друг друга в объятиях. Это были объятья Ореста и Пилада, Роланда и Оливье перед последней битвой. Стеклянная стена обрушилась со звоном.

— Наив… — на сей раз прозвище прозвучало естественно и просто, — Вот веришь, я в самом деле не хотел. Тебя оговорил клеветник, с которым я… еще разберусь. Завтра. Ведь ты… остаешься?

— Да, — отвечал Кретьен, сжимая руку друга в своей, — конечно. На самом деле… куда ж я от вас?.. У меня же больше никого нет на целом свете. Но зачем было, Анри… Разве ты не мог просто спросить?

— Да я хотел! Видит Бог, хотел! Затем и приехал… Но на меня находит иногда что-то, ты же знаешь. Я становлюсь как бешеный, ничего вокруг себя не вижу… А тут еще эта дуреха на лестнице, как ее, — Катрин… Все перемешалось, то одно, то другое, я стал как слепой совсем… Да, — вспомнил светловолосый «асассин», — я же пса зарубил. В лесу. Он ластился, а я и рубанул… Вот это самое накатило, стыдно теперь ужасно.

— Какого еще пса?..

— Белого, двухлетнего… Жалко бедолагу, а главное, — ну не собирался я этого делать! Просто в глазах потемнело, раз, просыпаюсь — а он уже того… лапами сучит, помирает. Кровища везде, меч испачкал…

— Ты безумец, — с любовью, горечью, сердитой нежностью Кретьен потряс друга за плечи. — Нет, монсеньор, тебя оставить на тебя самого — все равно что ребенка неосмысленного на войну отправить… Тебе кормилица нужна. Я буду тебе доброй матерью, Анри. Иначе ты тут всех собак перекалечишь, а уж коней…

Чувствительный граф сдавил его со всей своей медвежьей силой, так что ребра поэта затрещали.

— Ну вот и хорошо… Значит, теперь все будет, как раньше?..

— Ничего уже не будет как раньше, — тихо сказал Кретьен, глядя в сторону. Знать бы, как он прав — не говорил бы так, просто слова сами вырвались из каких-то пророческих глубин, которые есть у каждого человека.