Искры гнева (сборник)

В тот год — третий год пребывания Захарки в Маяках — буйно разыгралась весна.

После обеда Скалыга сидел на колоде у крыльца и мастерил улей. Ганка и Захарка, словно вынырнув из белоснежной пены, вышли из вишняка. Приближаясь, замедлили шаг, на какую-то секунду остановились и вдруг, взявшись за руки, упали перед стариком на колени.

— Дедуся! Батенька! — с дрожью в голосе, почти одновременно сказали они. — Мы любим друг друга. Благословите!

Старик, казалось, не удивился этому. Словно такой оказии он ждал уже давно. Не спеша отодвинул в сторону улей, положил на верстак молоток, долото и, отряхивая фартук, приказал молодым встать.

Они поднялись.

— Рановато, дети мои, рановато затеяли, — проговорил он, как бы раздумывая. В его голосе, казалось, не чувствовалось ни осуждения, ни отказа. Но это только казалось. Если бы Захарка и Ганка не были сейчас охвачены порывом нежных чувств, они бы уловили в медленно произнесённом Скалыгой "рановато" скрытый отказ.

— Мы уже и с попом договорились, — произнесла радостно Ганка.

— Как это?.. — удивился Скалыга. — Захарка же…

— А так, — улыбнулся Захарка, — я уже крещёный.

— Что ж, может быть, это и хорошо, может быть, и к лучшему, — произнёс Скалыга и всё так же медленно, задумчиво повёл разговор о том, что пора уже начинать копать грядки и сажать овощи. Затем как бы между прочим вспомнил, что они с Захаркой давно не были в Изюме, а туда крайне необходимо поехать, проведать своих знакомых, и, может быть, удастся раздобыть там семена нового овоща, который называют картофелем.

— Так что пусть Ганка, — уже решительно сказал Скалыга, — напечёт побольше хлеба, насушит сухарей, чтобы нам хватило не на день-два, а на продолжительную поездку.

Захарка и Ганка в приливе чувств не придали значения загадочно сказанным словам — "на продолжительную поездку". Почему на продолжительную?

Через три дня Скалыга и Захарка отправились в дорогу. Чтобы дать возможность внучке и Захарке попрощаться наедине, Скалыга выехал немного раньше: ему, дескать, надо ещё побывать на месте будущего сенокоса, посмотреть, не залили ли весенние воды низину и как там поднимается молодая трава.

Захарка догнал Скалыгу по-молодецки подтянутый, стройный, радостный. Ехали еловым лесом по-над Северским Донцом. Потом повернули на запад, на степную дорогу, что вела к Изюму.

Всходило солнце. Искристо скользило по вершинам елей, тополей, дубов. Вступал в свои права день.

Лошади мчались словно наперегонки, охотно, быстро, Но вот Скалыга придержал коня, поехал медленнее.

— Давай, Захарка, поговорим с тобой, подумаем, как быть дальше, — произнёс старик не спеша, ровным голосом, как и всегда говорил с парнем. — У тебя, сынок, есть ведь родные — мать, отец?..

— Да, есть. В Кафе. Около самого моря, — ответил Захарка, удивлённый, что хозяин повёл об этом разговор, Разве он не знает?

— Не ведаю, как там у вас, у татар, но думаю, что, наверное, так, как и у нас, украинцев, — продолжал всё тем же ровным голосом Скалыга. — Если девушка войдёт в душу и заслонит собой всех на свете и ты хочешь быть в паре только с нею, самой дорогой и самой милой, то о своём счастье, о своих намерениях ты должен сказать родным — отцу и матери, просить у них совета и благословения.

Захарку словно ветром сдуло с коня. Он упал на колени лицом к восходу солнца, которое только что выкатилось из-за порозовевшего горизонта, и, поднимая вверх руки, склонился низко к земле. Захлёбываясь, что-то забормотал по-татарски, потом начал креститься и снова что-то быстро шептать. Наконец выкрикнул какое-то непонятное слово и заплакал.

Когда Захарка повернулся лицом к Скалыге, то сказал сурово и умоляюще:

— Батько! Я молил аллаха и молил Христа, чтоб они смягчили твоё сердце. Ты, батько Петро, был ко мне добрый, как родни, а сейчас ты злой, жестокий, как шантан. Ты прогоняешь меня от Ганки. Ты, наверное, мне не веришь, что я её люблю и она меня любит.

— Садись на коня, — сказал по-прежнему спокойным голосом Скалыга. — Тебе, сын, я верю. Но ты всё равно должен поехать к своим родным. Так надо. Только в этом году не возвращайся. Запомни.

Скалыга передал Захарке свою сумку с продуктами, свои запасной пистолет, саблю, кошелёк с несколькими дукатами и рублями и пожелал счастливой дороги.

Сев на коня, Захарка долго не отъезжал. Он всматривался в ту сторону, где находились Маяки, и тихо, страстно что-то беспрерывно шептал.

— Пора, — сказал настойчиво Скалыга. — Трогайся в путь. Счастливой тебе дороги!

Захарка взял направление на юг. И вскоре скрылся за горизонтом. А Скалыга долго ещё всматривался, не вынырнет ли снова где-нибудь высокая фигура в кургузом тулупчике, в шапке-малахае. Но, так и не дождавшись этого, повернул коня на дорогу к Маякам.

Через год, весною, когда уже начали цвести в садах деревья, Захарка вернулся в Маяки. Пётр Скалыга удивился. Его надежды, что время, дорога, встречи, беседы с родными охладят пыл в сердце юноши, не оправдались.

Но своего удивления и недовольства он не показал. Принял Захарку обходительно, гостеприимно, даже, могло показаться, как желанного. Однако благословение на брак Захарки с Ганкой по-прежнему оттягивал и оттягивал.

Сообразительный юноша начал догадываться, что люди из Тора, из Бахмута и из окрестных сёл приходят и приезжают к его хозяину не только за советом, по и за помощью. И даже за оружием. А бывает, что явятся один-два, а то и целая группа неизвестных и долго прячутся от посторонних глаз на пасеке, в саду или в лозняке на приусадебном участке. А потом неизвестно куда исчезают. Называли они себя знакомыми, земляками, родственниками. Но Захарка знает, что никакие они не родственники, а обычные беглецы, бунтовщики.

Скалыга понимал, что скрыть тайну от Захарки ему не удастся. Рано или поздно парень всё равно обо всём узнает. Кроме того, Скалыге необходим надёжный помощник. А Захарка как раз и мог им быть. И Пётр начал постепенно, осторожно открывать Захарке тайну "святого дела" — свою борьбу за лучшую долю голытьбы, которую вёл вместе с побратимами — бывшими булавинцами и такими же, как он сам, бывшими понизовцами-сечевиками.

Выезжая в городки и сёла, Скалыга иногда брал с сабою и Захарку. Побывал он с ним и в Изюме, водил по улицам, показывал издали крепость на горе Кременец, познакомил с татарами, которые уже давно проживают в городе. Тогда же он сумел свести и познакомить его с Гасаном — слугой-невольником самого владыки Изюма полковника Шидловского. Старик словно предвидел, а может быть, и знал, что эти знакомства когда-нибудь пригодятся и Захарке и всем побратимам.

Мохнатые сумерки угасали постепенно. А ночь, казалось, упала сразу немою чернотой. Ни шелеста, ни дуновения — тихо. Всё будто вымерло. Ганка, чутко прислушиваясь, продолжала ждать на улице Захарку, а Хрыстя томилась в тоскливом ожидании на крыльце под навесом. Где-то в полночь появился месяц, и сразу стало светлее.

На улице послышался топот копыт, приглушённый говор, а потом и шаги. Заскрипела калитка, во двор вошли Ганка и Захарка.

Хрыстя встала и пошла им навстречу.

— Ханум [15] Хрыстя, — сказал тихо Захарка, — я знаю, зачем ты пришла. И знал, что ты придёшь. О тебе говорил мне казак Головатый, когда был здесь на похоронах деда Петра.

Захарка умолк, вздохнул. Сказал несколько слов по-татарски. Но тут же спохватился.

— Я, ханум, сделал так, как приказывал мне мой покойный хозяин, побывал в городе Изюме.

— Ты узнал, где он?.. Что с ним?.. — придвинулась к Захарке Хрыстя, догадавшись, зачем он ездил в Изюм.

— Узнал. Только лучше бы, ханум, мне тебе об этом не говорить.

— Говори! — воскликнула девушка. — Говори!

— Тогда знай. Твоего Семёна и других узников, которые сейчас там, в Изюмской крепости, скоро погонят в Крым, наверно в Кафу. — Помолчав, Захарка тихо добавил: — А оттуда, кто знает, может быть, и в Стамбул…