Возвращение

Весело и просто возвратился Ник.

Труднее было с детьми. Тата смотрела встревоженными глазами. И нелюдимым голосом просил разрешения войти в столовую сын. Наталии трудно, понимал Александр Иванович. И нечем помочь.

Она следила за детскими играми с выражением страстного внимания на лице. Отчего-то стала теперь очень строга в одежде, из украшений остались неотмеченными лишь ее любимые крупные броши, одной из них — всегда под самым горлом — бывает заколото ее платье. Слегка неправильные и хрупкие черты Наталии бледны от сосредоточенности.

Вдруг трагически поднимаются ниточки ее бровей… Пятилетняя Оля нечаянно перебила ее — и во взгляде Наталии гнев. Но она пересилила себя. Между тем детей она любит страстно. «Я не знала, что это так трудно, постоянно подавлять себя и свое», — порой говорит она с тихим вздохом.

Он думал о ее голгофе сочувственно и грустно: что же, талант воспитания, терпеливой преданности без предела встречается реже, чем многие другие. Он был в полной мере свойствен той, ушедшей… Вновь ему вспомнилась «простая царственность» ее души. Но тема Натали уже была у них почти под запретом.

Когда-то они говорили с сыном предположительно о том, что он, может быть, отпустит его изучать физиологию в бернском университете.

Саше было уже семнадцать. Он посмотрел в упор. И сказал, что он должен ехать! Это имело отношение к домашним переменам, и Александр Иванович вынужден был согласиться. Сын был взрослее других детей и больше помнил мать…

Французские власти отказались завизировать паспорт Герцена на проезд в Швейцарию, когда он захотел сам отвезти Сашу в Берн и устроить его там. В газеты попала формула их отказа: «Личность чрезвычайно опасная, тот самый, что пишет под псевдонимом Искандер». Сын вынужден был поехать в университет один, с рекомендательными письмами к тамошним русским, которые помогут ему обосноваться в Берне.

Стали приходить удовлетворенные, радостные письма Саши из Швейцарии. Он поселился пансионером в доме у своего профессора Фогта и пользовался его обширной библиотекой по специальности, мог помогать ему в исследованиях и присутствовать при его беседах с коллегами.

Глава двадцать первая

Куда течет жизнь?

— Входите же, автор. О самом коренном размыслим вместе…

Многое уже за спиною. Но именно теперь я снова верю в будущее. Чужие вокруг, однако рядом Огарев. По-новому упрочилось существование… Мы были не полны друг без друга. Новая моя семья — это тоже надежды. Может быть — подвижничество…

Отдаленная моя задача (виделось — почти неподъемная) стала достижимей. Я говорю о русском деле, тут давнишний спор со скептиками, убеждающими, что изгнанник не может влиять на судьбы своей страны. Ответ им — влияние. Сдвинулось с мертвой точки. «Колокол» читают, и растет число корреспондентов. Незнакомые, они обретут с нашей помощью друг друга, избавятся от тягостного сознания одинокости, а также сверхподзапретности и подсудности своих мыслей (оно останавливает многих, в то время как неодинокость служит ободрением) — и тут будущее. Приезжающие гости рассказывают, что прокламации находят даже у архангельских поморов. Вот и ответ на вопрос, что может слово. Слово человека преданного — это дело. В России есть мой народ, что означает — есть я.

Бывают времена, когда люди мысли соединяются с властью, однако только тогда, когда власть ведет вперед. Иначе правомерна протестующая мысль, именно в ней возможность перемен. В будущее России — в какой-то удивительный всплеск ее сил — не перестаю верить, мысль о том пережила многие мои промелькнувшие верования…

— Тут любимая мечта, мысль в форме эмоции и страсти, прозрение… Нечто подобное говорили и ваши противники, вкладывая сюда — «как бы уже не мысль», считая интуитивной и умозрительной видимостью основания для такой веры. Ведь мы робко и смутно прозреваем даже нечто, касающееся нас самих, дерзостью кажется потому знать что-либо в целом о народе; пугающе мало помним историю и уж тем более погребом с неведомыми винами выглядит дальнейшее, в то время как мы уже пьем это вино… Как вы постигаете историю?

— Вы почти ответили. Именно. Достаточно знать минувшее и общий ход развития, чтобы не ошибиться в главном.

— То, что называется дедуктивным мышлением, «от общего», от гипотезы и от прогноза.

— Однако о теперешней распре вокруг «русского вопроса». И о том, как я вывожу закономерности…

За окном стояла пригородная лондонская ночь, ватно глухая. Спали здешние особняки и парки. За ночь подморозило. Александр Иванович на секунду утомленно прикрыл глаза. Мысленно он вновь спорил с сыном — Сашу проводили недавно, и он сказал в одном из разговоров напоследок — с грациозной дерзостью семнадцатилетнего, любимого и прощаемого: «А знаешь, отец, все у тебя очень шатко! Держится на том, что новый император странным образом пока не перекрыл каналов для пропаганды. Да к тому же, исходя из того, что ты рассказываешь о России (сам он почти ничего не помнил), она — консервативное и сонное царство и там нет почвы, на которой бы укоренилось».

Он тогда резко ответил сыну. Должен написать ему письмо. Размышлял обо всем теперь.

Итак, укоренится ли на родине?.. Да и здесь, на Западе, его идеи воспринимались непросто… Шум вокруг них начался еще во время Крымской войны. (Не дрогнув перед волной шовинизма, Герцен именно тогда завел этот разговор с читателями.) Отношение к Петербургу после европейских усмирений 48-го года было враждебным, в ходе же крымской экспансии общим гласом на Западе стало требование крестового похода против восточных варваров! И вот в этой обстановке последовала публикация Герценом его писем-статей «Старый мир и Россия», в которых утверждалось, что царизму уготовано в войне поражение, но… если бы все же произошло взятие русскими Константинополя, оно бы привело к иному результату, чем ожидают в Петербурге, — возникла бы не новая зловещая империя-тюрьма, но прогрессивная эра воссоединения славянства, и именно это принесло бы Европе социальное обновление. Он считает, что тут единственная надежда Запада, других путей к новому у него нет…

Встречено было как весть о потопе. Правда, некий «единомышленник» из Испании писал: о да, у европейского человека насквозь прогнившая кровь и нужно звать «казаков» для поправления вырождающегося населения, именно такую мысль он нашел в статьях Герцена и полностью согласен! На пятилетней давности статье «Развитие революционных идей в России» он почти рассорился со многими острожными из своих, после же «Старого мира и России» иные из здешних социалистов отказывались участвовать в одних митингах с «кровожадным русским». Раздавались газетные вопли. Подлинная распря…

Теперь, после крымского поражения (другое условие российских перемен, того, что что-то сдвинется), успокоенные здешние все же вновь сочувственно выслушивают его резоны. Стронулась ноша… Тем больнее, что не понимает Саша. Не видит явного: насколько западный мир чужд социальных новаций.

Многие с неудовольствием встречают такое герценовское утверждение. Александр Иванович сейчас как бы в яви услышал похожее на «ах-хе» протестующее покашливание приятеля своих давних лет — белокурого стройного юноши, сейчас, правда, пишут, погрузневшего и болезненного человека, небезызвестного критика Боткина: «Для милого Александра всюду-де язвы…» Круг солидарных с Боткиным либералов, что группируются возле «Московских ведомостей» давно уже заключил о Герцене, что его ум «вредный».

Здесь то ничем не перешибаемое мнение, что куда уж нам, если т е медлят, и если не на Западе, то где же еще?..

Мой собеседник слегка раздражен воспоминанием о споре с московскими западниками, который длится уже почти десятилетие. Он высказывает не однажды говоренное им по разным поводам:

— Необходимо писать не только о российском застое, но и о пробуждающихся силах, чтобы нас не путали с царским правительством. И не стоит умалчивать о здешней иссохшей почве. То и другое вместе и есть объемная истина! Иной же подход к нашему и западному подобен тому, как провинциалы смотрят на столичных жителей — с подобострастием и чувством собственной вины, принимая любую разницу за недостаток и краснея своих особенностей, скрывая их, во всем подчиняясь и подражая.