Путь к Софии

— Не будем говорить о том, что было вчера. И вообще может случиться, что мы больше не увидимся.

Он старался говорить насмешливо, но на этот раз голос его выдал, выдали и глаза: темные, горящие, полные отчаяния. «Уезжаю! Уезжаю!» — говорили глаза.

— Ты уезжаешь?

— Да. Впрочем, не так далеко, как ты! Я должен тебя поблагодарить! За все, — добавил он.

Теперь она могла торжествовать. Она ему доказала. И он ее благодарит. Но Неда не торжествовала. Она смущенно улыбалась и молчала, держа озябшие руки в муфте. Взгляд ее снова упал на доску и на детски-наивную фразу, которую она прочитала бессознательно, войдя в барак: «Le neige est blanc!»

— Neige — женского рода, — сказала она. — И поэтому прилагательное «blanche» пишется с che на конце.

Андреа удивленно обернулся.

— Ну, настолько-то я знаю! — сказал он. — Это писал кто-то из детей.

— Да, да... И как это хорошо... Чисто... и так выразительно! «La neige est blanche». До свидания, Андреа, — сказала она вдруг и подала ему руку.

— Уходишь?

— Да, нужно... Сесиль опаздывает на урок музыки.

— Благодарю тебя.

— Не надо.

— Тогда прощай!

— До свидания, — сказала Неда, выдернула свою руку и быстро пошла к двери.

Он шел следом за ней и молчал, чувствуя, что больше не надо говорить ни слова. И только когда они вышли во двор и увидели белое меховое пальтишко Сесили среди темных грубошерстных одежек других детей, сердце его сжалось от боли. Он почувствовал себя таким же бедняком, как эти дети. И чувство это усиливалось, пока Неда и девочка не скрылись в широко распахнутых воротах Митрополии, пока звон серебряных колокольчиков из фаэтона не заглох за высокой стеной и пока окончательно не исчез мираж.

«La neige est blanche!» — прошептал он. Он не понял, какой смысл она вложила в эти слова, но ему казалось, что они единственное, что ему осталось, и он не переставал их повторять.

Глава 25

Неда, пока она находилась в бараке, не придавала особого значения прочитанным ею на доске словам. Просто они показались ей милыми и чистыми, как сам первый снег, которому она так обрадовалась утром. Но когда она села в кресло в маленькой розовой гостиной итальянского консульства, прозванной «семейной» из-за множества фотографий, развешанных по стенам, когда в ее уши полился поток гамм, разыгрываемых довольно рассеянно Сесиль под замечания стоявшей у нее за спиной синьоры Джузеппины, она вдруг испытала мучительную потребность проанализировать все, что с ней произошло. Она обратилась к самому началу и уже в нем усмотрела что-то невероятное и предосудительное. Продолжая перебирать все в памяти, она в то же время не могла избавиться от чувства, что ей открылось что-то новое и что глубоко ее взволновавшее открытие может быть выражено только в тех светлых до бессмысленности простых словах: «La neige est blanche».

Да! Она это сознавала. Но при этом испытывала не спокойствие, а тревогу. «Почему же? И в чем я вижу сейчас особое значение тех слов? Чем они меня затронули? — спрашивала себя обеспокоенная Неда. — Может быть, я связываю их с желанием доказать ему, что я люблю свой народ не меньше, чем он? Что тот, у кого чистые мысли, добрые побуждения... Нет, не то. — Она задумалась. — Это что-то другое, ведь я ему уже доказала!»

Громкий голос синьоры Джузеппины прервал ее мысли, но только на мгновение. Сесиль снова заиграла упражнение, а Неда вспомнила, как Андреа схватил ее за руки и, приблизив к ней свое лицо, смотрел ей прямо в глаза. «Что он обо мне думает? Уж не поставил ли он меня на одну доску с Эдной Гордон? Честный человек во всем остается честным, а я к тому же и помолвлена... Может быть, что-то у него и было на уме, но, когда я прочитала ему ту фразу... Да, теперь я уверена, именно это я и хотела ему внушить».

Приняв удобное положение в кресле, она попыталась вслушаться в звуки музыки, но, как ни странно, каждый удар по клавишам, каждая ошибка Сесиль, каждая поправка синьоры Джузеппины снова возвращали ее в тот круг, из которого она стремилась вырваться. И она снова думала об Андреа — на этот раз не только о его словах и поступках, но о нем самом. Главным образом о нем… И как бывало раньше, когда она читала захвативший ее роман, она видела то его горящие глаза, то его руки, то его всего, кинувшегося к ней в неудержимом порыве. То, чего она всегда жадно искала в книгах — неизведанное, дерзкое, всепоглощающее, — нахлынуло на нее теперь, увлекая и завораживая. И она покорялась, отдавалась этим таким новым для нее, таким бурным и странным ощущениям, пока вдруг не спохватывалась, что это непристойно, и не прогоняла мысли об этом прочь. Она замыкалась, восставала против них, а они снова находили лазейки и снова врывались, обрекая ее на сладкие муки.

Вдруг дверь гостиной распахнулась и вбежал Позитано. Он так уморительно жестикулировал, что Неда невольно рассмеялась.

— Вы тут музицируете, и вам невдомек, что где-то сидит человек и работает! — воскликнул он.

— А ты бы закрыл двери, Витторио! — сказала синьора Джузеппина, не переставая отбивать такт.

— Cara mia! А если я не хочу? Если сердце не позволяет мне это сделать? Я выпроводил посетителей — до свидания, идите, сказал я им. И вот я здесь, в вашем распоряжении... Рад вас видеть, моя дорогая Неда! Belissima Сесиль! — воскликнул он и прижал головку девочки к своей груди.

У супругов Позитано не было детей. И привязанность к маленькой дочке Леге, нежность, которая при виде нее неизменно разливалась по лицу маркиза, заставляла его жену страдать, хотя и она любила Сесиль.

— Ну, come state? ^[22] — спросил он.

— Molto bene, signor marchese ^[23], — ответила девочка неуверенно, но, увидев, как заблестели его глаза, вся просияла.

— Десять баллов! — воскликнул Позитано. — Десять баллов! А что вы разучиваете? — спросил он и посмотрел в ноты, словно до сих пор не слышал, что играют. — Боже мой! Беппина!

— Оставь нас в покое наконец, Витторио! — сказала сердито консульша.

— Нет, не оставлю! Ни за что! Сами меня приманили... Вы у меня в долгу. И сейчас мы будем петь!

— О мадонна! — сказала со вздохом маркиза, но Неда, которая не сводила с них глаз, видела, что сегодня она устала от игры Сесиль и готова согласиться с мужем.

— Вот они, вот настоящие ноты! — воскликнул Позитано, схватив первую попавшуюся ему под руку тетрадь и листая ее. — Фальконьери, Скарлатти, Качини, Якобо Антони Перти. Это ваши любимые песни, дорогая Неда! Давайте петь вместе!

Да, это действительно ее любимые песни! Песни, которым сестра Анжелика учила их втайне от настоятельницы. Но сможет ли она сейчас их петь?

— Позвольте мне немножко послушать, — сказала она.

Позитано раскрыл тетрадь наугад.

— Вот!.. Эмануэло, д'Асторга!.. Мой старый друг, сочинявший песни полтора века тому назад. Начнем? Три-четыре!..

И Витторио запел, не дожидаясь вступления, так что жене пришлось пропустить целых три строчки:

Голос у него был несильным и недостаточно гибким для бельканто, но пел он выразительно, с чувством, отдаваясь во власть мелодии и слов.

Неда не смотрела на него, потому что его комические жесты мешали ей слушать, и незаметно песня ее захватила. Сначала она не вслушивалась в слова, она их знала. Но когда он запел эту строфу, Неда невольно прониклась значением слов. «И я иду, — говорила она себе. — И я ищу...»