Кузьма Алексеев

— Стой там до тех пор, пока не вернусь!.. — дверь за ним заскрежетала тяжело и грозно.

Кузьма лихорадочно соображал: как выбраться из ловушки? Но придумать ничего не мог. Ругал себя на чем свет стоит, даже про холод забыл. Гудели отекшие ноги. Попытался присесть, чтобы унять боль в пояснице. Да не тут-то было: гвозди впивались в бока, в плечи. Потихоньку, чтобы не напороться на них, тяжесть тела перенес на правую ногу.

Стоял в таком положении недолго, левая нога стала отекать. Закружилась голова, покачнулся. В ягодицы мгновенно вонзились острые жала. Кузьма выпрямился, перестал даже дышать. Сердце его билось раненой птицей. Нашел крохотную опору, всеми порами своего тела прислушиваясь к боли. Спиной «попробовал» заднюю стенку «шкафа». Терпимо. Поясница немного отошла. Но заныли плечи, руки. Горело во рту, горло пересохло, до смерти хотелось пить. За временем Кузьма не следил. Серые стены да холод не знали времени.

Кузьме показалось, что прошла целая ночь. Но свечка на столе все горела, потрескивая. И он не заметил, как уснул. А, может, потерял сознание… Но тут же очнулся, услышав зловещий скрип двери.

Возвратился Донат. Открыл шкаф, попытался поднять Кузьму. Тот что-то хотел сказать, но только промычал нечленораздельное.

— Ну что, жрец, кишка у тебя тонка оказалась, как я и думал!

— Будь ты… проклят, палач! — наконец произнес узник и тут же получил ответ — удар тяжелым кулаком по губам.

Кузьма опрокинулся назад. Гвозди вошли в спину. Донат ударил снова. Изо рта Кузьмы вместе с воплями вылетели три зуба, упали и покатились по полу.

— Вот так, языческий жрец! Один час помаялся, а уже в портки наложил. Но, видно, еще не все понял. Так что посиди еще…

Загремел запор шкафа, заскрипела дверь кельи. От холода и боли Кузьма дрожал мелко-мелко, но зато теперь он не чувствовал острых гвоздей. Все окутал серый туман. Он потерял сознание…

Потом опять пришел Донат, вытащил его за ноги и положил на скамью. Накрыл зипуном и принялся осматривать шкаф, похвалив его за полезность:

— Ценная штука! Хорошо «уговаривает…»

Двое суток Кузьма был в беспамятстве. На третьи сутки, вечером, понаведать его снова пришел Донат. Глянув на лежавшего, с издевкой спросил:

— Как, от Бога своего еще не отрекся?

Кузьма устало закрыл глаза и тяжело вздохнул.

— Хорошенько подумай, пока лежишь в покое, — какой бог может тебя спасти. Ты понял меня? Денька через два обратно приду, понаведаю, — глаза монаха поблескивали, словно битое стекло. — Не отступишься, рога твои чертовы обломаю. Этот шкафчик на колени не таких ставил, — кивнув на свое «изобретение», хихикнул Донат.

Однако прежней уверенности в покорности Алексеева у Доната уже не было. Поэтому он решил использовать еще одно средство. На пятые сутки подсадил к Кузьме Айседора, просвирника.

— Один, знать? — спросил тот, едва войдя, прямо с порога, хотя Кузьму еще в глаза не видел — келия была погружена в темноту. Это он, Кузьма, в темноте привык и видел все, как кошка. Вошедшего он не узнал и поэтому не удивился его появлению. Айседор держал что-то в руке.

— Один, — хриплым слабым голосом ответил узник. — Теперь вот ты вошел. Получается, теперь вдвоем.

— И я таким макаром множество раз посиживал. К этому наш брат привык.

Вошедший уселся на край скамейки, где лежал Кузьма, достал кисет, брезгливо понюхал табак и стал чихать.

— Давно здесь маешься? — спросил он Кузьму, прочихавшись. И не дожидаясь ответа, заговорил дальше: — Меня здесь уже около года держат — и ничего, не околел, как видишь. За моление мое двуперстное сюда загнали, псы бешеные.

Монах вонзил свои узкие глаза в Кузьму и воскликнул:

— Ох, мать моя родная, да никак ты тот самый Кузьма, который много селений поднял?.. Слышал, слышал о твоих делах. Пытались сломать тебя — не сломался, не отступил, кнутом били — только рубцы остались. В Бога своего веруешь, слышал, эрзянского?

Кузьма не знал, к добру ли этот человек хвалит его, поэтому продолжал молчать.

— Понюхай-ка, — протянул монах ему свой кисет.

Кузьма также молча отвел его руку.

— Это хорошо, не приучен баловаться. Грех это, истинно. Но мне помогает — и от голоду, и от холоду… — Айседор поежился, оглядев келью, шепотом спросил: — Так что с тобой дальше-то учинят?

— То один Верепаз знает, — усмехнулся Алексеев, заметив страх во взгляде монаха.

— А меня, думаю, нынче отпустят. Надоел я им. Да и каморка твоя с наперсток. Вдвоем тут тесно, даже лечь негде. — Это он сказал хоть тихим, но уверенным тоном, что Кузьме показалось странным. Откуда он знал, что его выпустят? А если выпустят, то зачем сюда сунули?

— Сильно бьют?.. — наклонился монах к его лицу.

Алексеев уклончиво ответил:

— Рабов где только не бьют. Судьба такая…

— Правду говоришь, такова наша судьба! — оживился монах. — Крепостные от боярских плетей страдают. И монастыри тоже держат палачей. Думаю, всегда перед ними будем на коленях ползать. Вот им! — и монах показал кукиш. — Мы не одиноки, нас много. Скажем, кто тебе помогает? Верные друзья, сотоварищи! И я не одинок. Только в том беда, как дойдет до дела, так многие трусливыми мышонками отступают, бегут. У кого кишка тонкая, тот и предаст тебя. С тобою случалось такое? Кто предавал тебя когда-нибудь?

— Мой народ никогда не предаст. Если только управляющий наш, — Кузьма с досадой махнул рукой. Слова монаха понравились Кузьме, даже про боль телесную и голод позабыл.

Но монах, казалось, уже забыл о Кузьме, его грызли собственные сомнения, и он торопился излить их наружу.

— Люди — волки! Не заметишь, как сгрызут. И четвероногие тоже вышли из дикого леса, со дворов овечек таскают. Вчера, я слышал, на Лысково большая стая напала, у купца Строганова полстада перерезала. И ты, язычник, бойся. В монастыре, и-и, коренные зубы выбьют!

— Оставь меня, — попытался остановить Кузьма злобный поток слов, — я до смерти устал. Ты бы лучше чего утешительного рассказал…

Кузьма не знал, что через отверстие в двери за ними наблюдал Донат. И когда услышал посланца своего пустую болтовню, не выдержал и крикнул:

— Эй, болван, чего язык твой мелет? Айда выходи!

Монах обрадованно вскочил с лавки, словно этого и ожидал. Не прощаясь, выскочил из кельи. Дверь угрожающе заскрипела, и Кузьма остался один. Потом его снова в «чудесный» шкаф поместили, обливали холодной водой, спрашивали о помощниках. Кузьма молчал, словно умер.

По весне на территории монастыря началась стройка. Заложили новую церковь. Князь Грузинский, который во имя спасения собственной души выделил на строительство немало денег, вздумал взглянуть на него своими глазами. В келии Корнилия не застал и пешком, меся сапогами грязь, двинулся в сторону, указанную монахами. Вскоре увидел, как с полсотни мастеровых муравьями копошатся, таскают кирпичи, кладут стены, рубят срубы, месят глину. Князь знал, что руководит строительством артельщик Максим Аспин, который в губернии поставил множество церквей.

— По левой стороне иди, Егор Александрович, там сухо! — откуда-то сверху послышался ребяческий голос игумена.

Грузинский, скользя по раскисшей земле и спотыкаясь о кирпичи и бревна, проклял себя за то, что явился сюда. В Макарьево лучше являться, когда подсохнет, дорог тут отродясь не было. Игумен спустился с лесов, поддерживаемый молодым послушником. Подошел князь, весь в грязи, сердитый. Да и у Корнилия руки в глине.

— Как тебе, князь, нравится? — вытирая их о рясу, спросил он у Грузинского и указал пальцем на недостроенные стены церкви и колокольни.

— Что тут понравится, пока одна грязь да сутолока, — раздраженно сказал Грузинский.

Мимо них вереницей двигались носильщики кирпичей, то и дело покрикивая:

— Посторонись! Мешаешь!

За этим с любопытством наблюдал артельщик. Низенького роста, со взлохмаченной головой невзрачный человек. А вот глаза его за людьми пристально следили, словно веретена, острые, подвижные. Заприметив что-то неладное в цепи рабочих, поднявшихся с грузом кирпича на леса, неожиданно крикнул высоким голосом: