Подари себе рай

— Был сегодня на Новодевичьем кладбище, — проговорил Сталин каким-то не своим, старческим голосом. — Надя… — Голос его осекся.

Наступило долгое молчание. Никита застыл, боясь шелохнуться.

— Она хорошо говорила о тебе, Микита, — наконец заговорил Сталин. — Без нее один… совсем…

Жестом пригласил Хрущева сесть в кресло, налил в бокалы до середины твиши, долил хванчкару.

— Надя говорила — тебе можно верить. Знаешь, страшно, когда предают друзья. Серго… Спорил: слишком много людей губим. Нас не жалел. Шпионов, отступников жалел. Эх… думаешь, Орджоникидзе в себя стрелял? Он в партию, в меня стрелял.

Никита похолодел. Он, член ЦК, лидер московских коммунистов, считал — как и вся страна! — что Серго умер от разрыва сердца. А выходит вот оно что — застрелился. Значит, был не согласен, значит, был против. Против самого Сталина! Никита встал, поднял бокал: «Товарищ Сталин! Мы, московские большевики, ленинцы-сталинцы…»

— Сядь, — устало махнул рукой вождь. — Хоть ты душу не трави. Через несколько дней подхалимы всех мастей, затаившиеся до поры изменники хором запоют «аллилуйя»…

«Как же так, — мысленно не мог никак успокоиться Никита, — значит, Серго говорил на людях одно, а думал другое. Другое думал! Ведь недавно я был у него, и он резко отчитывал Демьяна Бедного за то, что пролетарский баснописец не мог создать хорошие стихи, приветствующие расправу с троцкистскими двурушниками. Да как отчитывал — матом, по-революционному! Пожалуй, так, он не мог выступать против, но не мог и безоговорочно поддерживать. И не противник, но и не сторонник. Чудно. Ведь он вступил в партию еще до революции пятого года. Всегда на ленинских и сталинских позициях. Значит, не всегда…»

— Хорошая смесь. — Сталин еще подлил в бокалы светлого и темного вина, выпил, положил в рот кусок сыра. — Вот, — кивнул на столик, — старый друг привез. Не забывают. Старый друг…

— А ты, Микита, говорят, повадился во МХАТ ходить. Уже три раза сам «Дни Турбиных» смотрел. Или зазнобу среди актрис завел? — Он заметно повеселел, хитро прищурившись, смотрел на Хрущева.

Тот дважды истово мотнул головой — мол, нет, как можно. Подумал: «Сам вторую балерину в Большом сменил. Понятно — Генсек. А я… неужели про Катьку ему уже доложили? Ведь всего лишь студентка ГИТИСа, в театре одну маленькую роль и играет».

— Любовь. — Сталин смотрел на Хрущева, вернее, сквозь него. Никита поежился. — «А теперь пребывают сии три: вера, надежда, любовь; но любовь из них больше». Помнишь, откуда это?

Никита молчал.

— Мало тебя в детстве твой поп воспитывал. Апостол Павел, первое послание к коринфянам. Думаю, он имел в виду и любовь к Богу, и любовь к конкретному человеку. Мы обитатели моря ненависти, а Библия зовет нас к любви. Даже наш великий богоборец Ильич попадал в ее сети. Сладкие, сладостные сети Инессы…

— Арманд, — словно очнувшись от транса, удивленно произнес Никита. Обычно партийцы даже шепотом боялись признать, что у вождя Октября была любовница.

— Да, — продолжал Сталин. — Достойный товарищ… Странно — любовь, за редчайшим исключением, быстротечна. Как и жизнь. Нет ничего вечного, кроме самой вечности. Категория, не имеющая ни начала, ни конца, состоит из конкретных компонентов. Парадокс. Эти мысли пришли сегодня, когда я сидел у могилы Нади, и не отпускают меня до сих пор… Без нее пусто. А болтают, будто это я ее застрелил. Ведь болтают? — Он впился исступленно-подозрительным взглядом в Хрущева.

— Что вы! — задохнулся от страха тот. — Кто посмеет…

— Смеют, знаю. — Сталин налил себе одного твиши, долго пил мелкими глотками, закрыв глаза.

Без стука, неслышно вошел Поскребышев, положил на стол папку с бумагами, забрал уже отработанные документы.

— Завтра дайте мне справку об этой американской корреспондентке Элис. — Генсек скользнул взглядом по секретарю.

— Она здесь, товарищ Сталин. — Поскребышев указал на только что принесенную папку.

— Хорошо. — Сталин дождался, пока закрылась дверь. — Вернемся к пьесе не нашего драматурга. Что вы о ней скажете теперь?

— Антисоветская пьеса, товарищ Сталин, — уверенно проговорил Хрущев.

— Это верно. Но она приносит больше пользы, чем вреда.

— И украинцы показаны в ней как бандиты, — упрямо продолжал Никита. — Русские хоть и враги, но враги красивые, интеллигентные.

— Это мне все говорили украинские писатели, когда мы с ними встречались. Бандиты? Да, бандиты. Это же петлюровцы! При чем здесь великодержавный русский национализм?! Талантливая пьеса — Булгаков здорово берет! Против шерсти берет! Это мне нравится! И игра актеров — какая игра! Как хорошо играет Алексея Хмелев. Забыть не могу.

Наступила долгая пауза. Сталин встал, через дверь, скрытую в книжном шкафу, прошел в комнату отдыха. Никита посмотрел на часы, была без десяти минут полночь.

— Помогите мне убрать это все отсюда. — Сталин в аккуратно застегнутом френче вошел, кивнул на столик, указав в сторону комнаты отдыха. — Через пять минут я принимаю делегацию финских и шведских рабочих. И вот что: посмотрите еще и еще раз «Дни Турбиных». Попытайтесь проникнуться эстетикой пьесы, понять, как понимаю ее я.

Никита улыбнулся, засуетился. Подумал: «Чертова белогвардейщина! И ведь на ней можно запросто шею сломать. На пьеске. Нет, шалишь, лопну, но уразумею!»

ОРЛЫ ЛЕТАЮТ ВЫСОКО

Внимательно просмотрев досье на Элис (биографическую справку, переводы статей и заметок о России, резюме телефонных разговоров, рапорты о наружном наблюдении и, разумеется, отчеты Сергея о встречах с ней), Сталин вызвал начальника своей личной разведки и контрразведки Аслана Ходжаева.

— Этот Сергей, — дождавшись, когда Аслан завершит знакомство с бумагами, Сталин оторвался от чтения документов, — ты не смотрел его на предмет работы у тебя?

— Больше того, дважды говорил с Берзиным. — Аслан, вздохнув, положил досье на стол. — Для него, как и для всех других, я занимаюсь кавказскими делами. «Зачем тебе этот парень? — смеется каждый раз. — Он русский, ну, немножко и украинец. В кавказских хитросплетениях ни уха ни рыла не смыслит. Факт? Факт». Вот и весь сказ.

Сталин поднял телефонную трубку, но, подумав, положил ее на рычаг.

— Уверен, этот Сергей подготовил американскую корреспондентку… Элис. Переданные ею вопросы именно те, на которые мы сегодня — и именно сегодня! — хотели бы дать ответы Западу.

— Да, Берзин предварительно отработал их с Поскребышевым. Знаешь, Коба, мне бы этот Сергей во как пришелся бы кстати.

— Молодец Берзин, — словно не слыша того, что говорил Ходжаев, произнес Сталин. — Усвоил древнюю как мир азбуку успеха — точный подбор и расстановка исполнителей. Но ты не переживай, Аслан. Берзин будет разговор со мной иметь. Тебе обязательно надо верного человека в Америку послать. Досье, которое на эту корреспондентку составили, не указывает одной важной детали — ее отчим, издатель газеты, уже получил, пока строго конфиденциально, предложение от штаба республиканцев баллотироваться в вице-президенты США. Губернатор Канзаса Альфред Лэндон и глава «Чикаго дейли ньюс» Фрэнк Нокс — вот такой тандем от партии Слона.

Внешне Ходжаев остался бесстрастным. Однако информация — да еще такая важная! — была получена вождем (пусть они были побратимами, пусть когда-то спасли друг другу жизнь) не от него, главы личной разведки и контрразведки Генсека, а из какого-то неведомого ему источника. И это больно задело. Ходжаеву было бы во много раз больнее, если бы он узнал, что накануне в этом кабинете по тайному зову Ворошилова побывал Сергей и лично сообщил вождю новости, полученные Элис из дома через доверенного человека отчима, политического советника американского посольства в Москве. Сталин понимал, что сейчас творится в душе Аслана, и это его забавляло. «Хоть мы и друзья, но то, что подвластно Юпитеру…» Снисходительно сказал, пряча усмешку в усы:

— С Берзиным я завтра поговорю.

Оставшись один, Сталин продиктовал по внутреннему телефону несколько поручений Поскребышеву и раскрыл папку ждавших его подписи бумаг, но вскоре отложил ее в сторону. Мысли уводили его в прошлое, в начало века, на Кавказ. Оттуда победное будущее казалось сплошным розовым туманом. Никакой конкретики, проблем, забот. Бесконечное всеобщее счастье. «Счастье… Это когда всего вдоволь? Когда ничем не ограниченная свобода? Когда каждый индивидуум достигает абсолютного совершенства, максимального развития своих способностей, заложенных природой? Но человек не может обрести все это сам. Ему помогает либо Бог, либо дьявол. Мы хотим, чтобы это было государство. В какой же ипостаси выступает оно — Бога или дьявола? Раньше меня никогда не занимал этот вопрос. Его просто не было. Теперь же он преследует меня неотступно. Мать лелеет и пестует свое дитя, и до морщин и седин оно остается для нее младым чадом. Это ли не идеал для отношений государства и гражданина? Или правы эти разухабистые одесские пересмешники: «Спасение утопающих есть дело рук самих утопающих»? Тогда грош цена всем нашим социальным утопиям…»