Князь Олег

Экийя выслушала суровый приговор нового владыки Киева и задохнулась. Она все-таки пленница! И никогда не изменится ее положение? И сын, ее опора, ее надежда, лишен своего имени?

— Нет, Новгородец, этого не будет…

— Нет? — вскипел Олаф. — Тогда тебя предадут погребению вместе с Аскольдом и сыном под одним курганом! Я не для того убил твоего мужа, чтобы отдать Киев твоему сыну! Увести ее! — грозно приказал Олаф.

Экийя, поняв, что ее красота не охладила завоевательский пыл захватчика, заголосила со всем отчаянием женской души, яростно кусая руки, губы, а затем, мешая словенские и мадьярские слова, стала проклинать Новгородца и его несметную рать.

Олаф глянул на Стемира таким повелительным взглядом, что тот понял: князь не шутит, и надо немедленно выполнить его волю. Тогда он подошел к Экийе и грубо взял ее за плечи…

— Бэрин, как мы поступим со жрецом Аскольда? — спросил Олаф стареющего верховного жреца, прибывшего с новгородской дружиной в Киев по просьбе ее предводителя.

Бэрин, одетый, как всегда, в одежду друида солнца, окинул пытливым взглядом стены, пол и потолок гридницы Аскольда и задумчиво ответил:

— Похоже, не пленили душу Аскольда византийские монахи. Здесь, я вижу, только окна да завесы изготовлены в Византии; все остальные традиции волохов да словен сохранены: тренога серебряная, котелок, вон даже уголок Святовита с идолом — видать, на случай дождей Аскольд позаботился о молитвенном отсеке прямо здесь, где более всего бывал сам со своими полководцами…

Олаф слушал рассуждения мудрого жреца и улавливал в них дань уважения к Аскольду и даже сожаление о кончине киевских предводителей.

— …Чем дольше, князь, ты будешь находиться здесь, в его доме, тем больше будешь проникаться его духом, и это отравит твою дальнейшую жизнь, — неожиданно пророчески изрек Бэрин и, вытянув вперед обе руки с вертикально распростертыми ладонями, обернулся три раза кругом. Свершив священнодействие, жрец заставил Олафа последовать его примеру, и тот беспрекословно повиновался. — Почаще отгоняй от себя дух Аскольда, — посоветовал между тем Бэрин и вгляделся в напряженное лицо Олафа.

Олаф, зная, что за ним наблюдают как единомышленники, так и Аскольдовы соглашатели, почувствовал, что людям нужны открытое лицо и ясные речи.

Но правдивость и открытость во всем опасна. Нет, он не будет лить елей на души своих сподвижников. Он будет таким, каким его сделали словенская земля и опыт жизни целого рода вождей племени рарогов-русичей. Он будет хитрить столько, сколько боги выдержат! И он никому не позволит перехитрить себя, пока Святовит оберегает его жизнь, решил Олаф и, поклонившись верховному жрецу, проговорил:

— Да сохранит тебя, Бэрин, Святовит, ибо знают боги, что мы выполняем их волю, а выполняя их волю, мы сами нуждаемся в поддержке.

— Это верно, сынок. Потому я и продолжу наш разговор о Бастарне. Ты желаешь встретиться с ним…

Олаф кивнул.

— И ежели он тебе понравится, то можешь смело оставить его здесь, в Киеве. А я вернусь в Новгород. Там я тоже пригожусь тебе, — грустно улыбнувшись, проговорил Бэрин.

Олаф опять кивнул. Ему был любопытен Бастарн, уж слишком много он слышал о нем от своего лазутчика, но и Бэрина жаль: ведь вся жизнь Олафа прошла под бдительным оком верховного жреца рарогов. Он помолчал немного, затем, вздохнув, сказал:

— Это правда, что Бастарн — потомок сынов Венеры?

— Как и все жрецы! Ведь вначале разум свой землянам дали сыны Венеры, они породили царей и жрецов для управления и принесли свои справедливые законы…

— Я знаю, — произнес Олаф, чувствуя, что разговор с Бэрином может увести его очень далеко, а жизнь требует от него в Киеве быстрых действий. — Сейчас Стемир введет Бастарна, и мы должны будем с тобой решить его судьбу, — как можно мягче проговорил Олаф, боясь лишний раз обидеть жреца своей торопливостью.

И Бэрин склонил голову перед Олафом в знак признания необходимости правоты и первоочередности его дел.

— Это хорошо, что ты сознаешь, где скрывается сила твоих корней. Заботься о них, — дал Бэрин Олафу совет и увидел открывающуюся дверь гридницы.

Стемир ввел Бастарна с тем почтением, какого трудно было ожидать от прыткого весельчака, коим знал Бэрин сподвижника Олафа, и верховный жрец Новгорода изумленно проследил, как гордый секироносец усадил надменного, сухопарого верховного жреца Киева на одно из самых лучших мест в гридне Аскольда.

Олаф встал. Подошел к Бастарну и, приложив правую руку к сердцу, низко поклонился главному жрецу Прикарпатья и Киева.

— Не гневись на меня за убийство Аскольда и Дира, благородный верховный жрец, — тихо попросил Олаф Бастарна, и взгляды их встретились.

Бастарну понравились открытость и прямота взора Новгородца, а в голосе он почувствовал силу духа нового хозяина Киева. «Да, этот будет надежнее и крепче Аскольда, и не зря Киев принял его без ропота», — подумал Бастарн и еще раз окинул зорким оком богатырскую фигуру Олафа и его снаряжение: Олаф по-прежнему носил кольчугу, а щит, шелом и меч всегда находились под рукой.

Бэрин с достоинством поклонился Бастарну и настороженно ожидал его ответа.

— Я не испытываю гнева к тебе, Олаф, сын вождя Верцина! Я знаю: ты не мог поступить иначе, ибо так распорядились боги, — сказал наконец Бастарн, повернувшись к Олафу.

— Благодарю тебя за справедливый суд, Бастарн, — так же тихо проговорил Олаф и еще раз посмотрел ему прямо в лицо.

— Довольно пустословия, Олаф! Изъяви свою волю по отношению ко мне, если ты считаешь и меня своим пленником, — проговорил Бастарн, хотя весь его вид говорил: «Разве можно обращаться со жрецом, как с обычным пленником?»

— Нет, Бастарн, ты — не пленник! Ты — духовный учитель, и если ты пожелаешь остаться в Киеве, то будешь здесь тем, кем был и при Аскольде! — горячо проговорил Олаф.

— Если сын вождя рарогов сказал слово правды, то он не осмелится сказать жрецу ни одного слова лжи, — внушительно промолвил Бастарн и поглядел на Бэрина выжидающим взглядом.

— Бастарн! — с горечью воскликнул Олаф. — Я хотел бы, чтоб вы с Бэрином правильно меня поняли и миром договорились. Если бы не поход киевских князей на греков, я бы не покарал тех, кто жадностью и корыстью уничтожает то дело, ради которого пришел к словенам Рюрик вместе со всем племенем русичей, — чеканя каждое слово, твердо заявил Олаф, но, увидев, как по аскетичному лицу Бастарна скользнула ироничная улыбка, удивленно спросил: —Ты не веришь, что словене сами могут управлять собою?!

— А разве ты в это веришь? — горько спросил Бастарн и увидел, как болезненно сжалось лицо Олафа от мгновенно поразившей его догадки.

— Ты хочешь сказать, что кровная месть, которая бушевала в словенских племенах до прихода Рюрика, вновь захлестнет нас?! — Олаф вытер пот со лба. «Боги, как же мне быть теперь?! Теперь каждый, у кого есть в голове хоть капля разума, будет гнать нас из своей земли!»

Олаф, не замечая, как пот стекает по его лицу, вновь и вновь возвращался к этой мысли.

— Оставь опасные думы свои, — проговорил наконец Бастарн, видя мучения Олафа. — Теперь твое время, и ты должен доказать всем, что боги не зря привели вас сюда. Другого не дано.

Спокойный голос Бастарна вернул уверенность Олафу, и он благодарно поклонился верховному жрецу Киева.

— Я бы хотел, чтобы ты остался в Киеве, Бастарн. Мне нужен человек, хорошо знающий Аскольдову дружину и жителей Киева. Ты согласен?

— Хорошо, я поддержу тебя. Это удержит в Киеве покой сейчас, когда киевляне насыпают курганы над могилами своих бывших правителей. Что еще беспокоит тебя?

Олаф посмотрел на Стемира, затем на Бастарна и нерешительно спросил:

— Давно ты ведаешь Экийю?

— С тех пор, как Аскольд привез меня в Киев, не более трех лет, — подумав, ответил Бастарн. — Аскольд взял ее в жены благодаря победе над ее отцом, вождем мадьярского племени. Арпад, ее отец, говорят, был очень жесток. Аскольд полюбил ее сразу и очень редко пользовался услугами наложниц, разве что когда гостей бывало много, и за пирами, за весельем тут уж было не до разбору. И Экийя была ему верна. Но с появлением монахов Экийя изменилась…