Королева

Во мне вспыхнуло негодование, однако я сдержалась. Как и в Тауэре, я решила как можно короче отвечать на вопросы, только чтобы добиться своего.

— Я делала то, что мне приказывали, как и вы, вероятно.

После такого ответа Анна широко открыла глаза.

— Я хочу сказать вот что, — проговорила герцогиня скучным голосом, будто вдалбливала простые истины тупице. — Принцесса, которую я горячо люблю, невзирая на ее приверженность испанскому католицизму, вере ее матери, — это принцесса Мария, которая и поныне зовет меня своей Нэнни [64] — в благодарность за годы усердной службы ее матери.

Все пропало! Все мои старания выпросить позволение снова быть с Елизаветой обречены на провал, потому что чем старше становились Мария и Елизавета, тем меньше они ладили между собой. Слава Богу, однако, я ошиблась в своих рассуждениях. Неужто я так и не привыкла к тому, что власть имущим свойственны всевозможные капризы и неожиданные перепады настроения?

— Итак… — Герцогиня засунула в рот дольку апельсина (этот плод привозили из-за моря) и сказала, продолжая жевать: — Принцесса Мария мне пишет, что некогда вы сделали ей доброе дело, кажется, даже два и защитили ее тогда, когда она могла потерять все. Она пока не сообщила мне подробностей, но расскажет, конечно, когда мы в надлежащее время снова пригласим ее ко двору.

— Это верно, ваша светлость. Много лет назад в Хэтфилде мы с ее высочеством действовали заодно. Я и по сию пору испытываю к принцессе Марии глубокую привязанность.

— Так вот, хотя моего супруга и Тайный совет просила о милости к вам принцесса Елизавета, — (от этих слов мне стало теплее на душе, ведь тогда я еще не знала об этом), — я явлю вам милость только потому, что принцесса Мария просила меня ласково обходиться с вами, хоть вы и понимаете: вас надо бы навсегда прогнать с королевской службы!

Я низко склонила голову, словно пристыженная ее словами, и затаила дыхание, надеясь услышать — спасибо Марии Тюдор! — радостную новость.

Сесил не ошибся в оценке этой женщины: она хотела стоять выше и собственного мужа, и всего Тайного совета. Хотела делать все по-своему, исходя только из личных побуждений.

— Итак, ради принцессы Марии и несчастной заблудшей Елизаветы, которую едва не соблазнил своими коварными уловками мой покойный деверь, — бубнила под нос герцогиня, — я постараюсь чего-нибудь добиться от протектора, а значит, и от совета. Но если я дарую вам такую милость, то и вы, и господин ваш Джон должны быть преданы нам — разумеется, и королю, именем которого правит мой супруг.

— Как я уже говорила, мы и сейчас вам преданы, ваша светлость! Я вам очень благодарна.

Анна кивнула, давая понять, что аудиенция окончена, и продолжила жевать апельсин; я снова присела в реверансе и попятилась к двери. От радости у меня закружилась голова. Хотелось прыгать и скакать, от чего я удержалась не без труда, хотелось протанцевать до самой двери — ведь я не только не сделала хуже, я добилась своего! Я отважилась схватиться с львицей в ее логове — с женщиной, о которой Джон шепотом сказал: «Ее муж вертит королем, а она вертит своим мужем».

Но прошел еще целый месяц, прежде чем мы получили новое распоряжение Тайного совета. Я уже потеряла надежду на то, что мне разрешат вернуться к принцессе. Я даже попыталась уговорить Джона съездить в Хэтфилд-хаус, чтобы хоть одним глазком взглянуть на нее. Джон был в большой милости у лорд-протектора (как и на любом другом месте, где бы он ни ухаживал за лошадьми), так что я даже не поверила, когда пришло распоряжение нам обоим перебираться на службу в Хэтфилд-хаус. Туда вернули не только нас, но и Томаса Пэрри, который боялся, что Елизавета — после написанных им в Тауэре признаний — никогда больше не доверит ему вести учет своих финансов. Но я же знала ее — знала, что мы все стали ей родными, после того как она была отдалена от своих царственных родственников.

В Хэтфилд-хаус мы приехали солнечным, но свежим майским вечером. Поначалу нас никто не встретил. Все окна в доме были занавешены. Мы вошли в холл. Там было холодно, пахло сыростью, словно дом долгое время был заперт. Не было и следа обычной суеты слуг. К тому времени, когда из большого зала показались лорд и леди Тирвитт и холодно поздоровались со мной, я уже промерзла до костей.

— Принцесса что, нездорова? — спросила я, и мой голос дрогнул.

— Она редко покидает свою комнату и почти все время лежит в постели.

Не дожидаясь, когда Тирвитты разрешат мне войти, я повернулась и бегом стала подниматься по лестнице, подобрав юбки и перепрыгивая через две ступеньки.

— Ее мучит меланхолия, — крикнула мне вдогонку леди Тирвитт, подойдя к перилам. — Мы дважды привозили лекаря из Лондона. Принцесса почти не ест. Лекарь сказал, что у нее анемия, но я полагаю, что ее гнетет сознание вины.

Я бы не удивилась, если бы увидела у двери в комнату Елизаветы стражника, однако там никого не было. В коридоре было душно, повсюду лежала пыль. Ну, если они ее заперли…

Нет, не заперли: знакомая массивная ручка легко поддалась моему прикосновению. За дверью находились передняя и спальня. Там было тихо и темно. Подумать только — меланхолия, анемия и сознание вины! Елизавета Английская благополучно пережила падение этого негодяя Сеймура, а мне пришлось иметь дело с другой представительницей этой семейки, чтобы вернуться к моей девочке. Ничего, все будет отлично!

Вопреки аккуратности принцессы, по всей спальне в беспорядке была разбросана одежда — и вся черного цвета, как будто здесь раздевалась монашка.

— Елизавета! Любушка! Приехала твоя Кэт! — закричала я, отдернула полог и заглянула внутрь.

Сперва, пока мои глаза не привыкли к темноте, мне показалось, что на ложе никого нет. Потом между двумя огромными валиками слабо зашевелилась тоненькая фигурка, завернутая в простыни.

— Кэт. М-м-м, Кэт, ты мне снишься? — услышала я слова, произнесенные каким-то чужим, приглушенным голосом. — Ах, слава Богу, что ты здесь.

Я присела на край ложа и наклонилась над Елизаветой. От нее пахло потом, камфарой и не известными мне целебными травами. Я рассматривала тень, которая осталась от моей девочки — со спутанными, давно не мытыми волосами, зачесанными на затылок, так что я, казалось, видела голый череп, венчающий высохшее тело.

— Любушка, да что они с вами сделали? — возмущенно спросила я, прижимая к себе ее исхудавшее тельце.

— Не они, Кэт, — прошептала Елизавета слабым голосом, который шелестел, словно сухие листья на ветру. — Это я сама. — И она разрыдалась в моих объятиях.

Я никого не стала упрекать, но тут же развила бурную деятельность. Я покормила мою девочку с ложечки горячим бульоном и заставила поесть клубники со сливками. Потом проветрила ее комнаты и впустила в них солнечный свет, а поздно вечером, уже при свечах, искупала принцессу в воде с лавандовым маслом, вымыла и вытерла насухо ее волосы. Я заметила, что драгоценного перстня, материнского подарка, нет ни на пальце Елизаветы, ни на ремешке, который она обматывала вокруг талии. На ней вообще не было ни одного украшения, которые она так любила надевать.

На следующий день я привела к Елизавете сначала Джона, а затем и Томаса Пэрри, чтобы принцесса поздравила их с возвращением. Перед ними, однако, предстала только тень прежней Елизаветы, и они вышли из комнаты обеспокоенные и опечаленные.

— Может, мне съездить в Лондон за другим лекарем? — шепнул Джон, когда мы вышли в коридор.

— Да, отыщи такого, которому доверяет Сесил, и привези его сюда. А мне нужно разговорить Елизавету. Принцесса упорно твердит, что сама довела себя до такого состояния — так, может быть, она сама себя и вылечит?

Вопреки уговорам Тирвиттов, которые настаивали, чтобы я ночевала в своей комнате, я спала на выдвижной кровати в ногах Елизаветы. После второй ночи, едва первые лучи осветили пылинки на широких окнах, я услышала: