Орел девятого легиона

– А что ты предлагаешь сделать с ним? – Дядя Аквила кивнул на горделиво стоящего приземистого орла.

– Похоронить с почестями, – ответил легат.

– Где? – не сразу, охрипшим голосом задал вопрос Марк.

– Почему бы не в Каллеве? Здесь сходятся пять дорог, все легионы следуют мимо, и в то же время территория Каллевы не принадлежит ни одному легиону в частности. – Легат пригнулся вперед и слегка тронул пальцем позолоченные перья. Лампа высветила его задумчивое лицо. – Пока стоит Рим, легионы будут проходить снова и снова под ее стенами. Разве можно найти место удачнее?

– Когда для меня строился этот дом, – вмешался дядя Аквила, – в окрестностях незадолго перед этим произошли волнения среди племен и я велел устроить под полом домашнего святилища тайник, чтобы я мог спрятать туда свои бумаги в случае чего. Пусть орел покоится там… и забудем о нем.

Уже было поздно, когда они вчетвером вошли в тесную нишу на конце атрия, где находилось святилище. Рабы давно покинули господские покои, и теперь дом и тишина принадлежали им одним. Бронзовая лампа на алтаре посылала вверх длинный язык пламени, имевший четкую форму лаврового листа, и в этом свете домашние боги в своих нишах в беленых стенах словно смотрели вниз, на людей, а те тоже смотрели вниз, на небольшую квадратную дыру, открывшуюся в мозаичном полу перед самым алтарем.

Марк принес сюда орла, как и прежде, на сгибе локтя и сейчас, под взглядами остальных, опустился на одно колено и вложил орла в квадратную гробницу, доходившую через нагревательную камеру до самой земли. Орел был завернут уже не в рваную лиловую тряпку, а в старый военный плащ Марка. Марк в свое время с гордостью носил этот алый плащ, но теперь уместно было отдать его отцовскому орлу.

Четверо стояли, склонив головы: трое служили в легионах под знаком орла в разное время своей жизни, четвертый попал в рабство за то, что участвовал в восстании против орла. Но в эту минуту их ничто не разделяло. Легат подошел к раю отверстия в полу и заглянул в глубь, куда не доставал свет лампы и алый цвет терялся в темноте. Потом легат поднял руку и очень просто начал говорить прощальную речь, как будто прощался с умершим товарищем по оружию.

И вдруг в усталой голове Марка возникли видения. Ему почудилось, будто кроме них в нише стоят еще двое – сухощавый смуглый человек с резким, энергичным лицом, в высоком шлеме командира Первой Когорты и всколоченный варвар в ярко-желтой юбке. Но когда Марк всмотрелся в варвара, он исчез и на его месте возник молодой центурион, каким тот был когда-то.

– Здесь лежит орел Девятого Испанского Легиона, – тем временем говорил легат. – Много раз он стяжал себе славу в боях – против врагов в чужих землях и против мятежников у себя на родине. Его постиг позор, но под конец его держали достойные руки, держали до тех пор, пока не пал последний, державший его. Он возглавлял храбрых людей. Пусть он покоится здесь, всеми забытый.

Легат отступил назад. Эска вопросительно взглянул на дядю Аквилу и по его знаку взялся за массивный куб мозаики, прислоненный к стене, и аккуратно вложил его на место, закрыв дыру. Тайник дяди Аквилы был устроен хорошо, рисунок был подогнан точно, только посвященный мог заметить щель в полу, куда еле-еле входило лезвие ножа.

– Завтра мы заделаем щель, – медленно произнес дядя Аквила.

В тишине послышался принесенный легким влажным ветром знакомый протяжный звук трубы из походного лагеря, возвещающий третью ночную стражу. Марку, все еще глядевшему невидящим взором на то место, где был тайник, представилось, будто труба с невыносимой печалью поет по пропавшему орлу, пропавшему легиону, который ушел в туман и больше не вернулся. Но тут далекие трубы заиграли быстрее; сигнал рассыпался сверкающим каскадом звуков – и ощущение поражения пропало. Опять, как тогда, в полуразрушенной сигнальной башне, когда внизу стягивалась охота, Марк почувствовал, что дело того стоило. Ему не удалось восстановить честь отцовского легиона, зато пропавший орел все-таки вернулся к своим и уже никогда не станет оружием в руках врагов.

Он поднял голову одновременно с Эской, глаза их встретились, и взгляд Эски словно спросил: «Доброй была охота?»

– Охота была доброй, – выговорил Марк вслух.

ГЛАВА 21

ДЕРЕВЯННАЯ ПТИЧКА.

Зима для Марка оказалась нелегкой. Столько месяцев подряд он немилосердно напрягал больную ногу, что теперь это перенапряжение сказалось самым жестоким образом. Боль он еще мог кое-как выносить, хотя она и донимала его, особенно по ночам, не давая спать. Невыносимо же было другое: старая рана опять приковала его к постели. А он-то думал, что все это уже в прошлом. Он чувствовал себя больным, изнывал от нетерпения, и всю долгую темную зиму ему очень не хватало Коттии.

Кроме того, по-прежнему оставался нерешенным вопрос: что делать дальше? С будущим Эски все обстояло куда проще, внешне, во всяком случае.

– Я – твой оруженосец, хотя перестал быть твоим рабом, – объявил как-то раз Эска. – Я буду тебе служить, и ты будешь кормить меня. А иногда я буду охотиться, чтобы заработать сестерций-другой.

Еще до того как этот год сменился следующим, Марк напомнил дяде о своей старой идее стать чьим-нибудь секретарем, но дядя Аквила отверг идею, высказав свое мнение о его секретарских способностях в нескольких точных и едких словах. Когда же Марк продолжал настаивать на своем, дядя заставил его дать обещание подождать хотя бы до выздоровления.

Приближалась весна, нога постепенно поправлялась. Наступил март, деревья под крепостным валом налились соком, боярышник опушил белым цветом лесистые холмы. И в один прекрасный день дом Кезона ожил: несколько дней суетились и бегали рабы, на дворе вытряхивали занавеси, противный запах давно не разжигавшейся нагревательной камеры натянуло в хозяйственные помещения дядюшкиного дома, породив перепалку между рабами двух дворов. И наконец как-то вечером Марк с Эской, возвращаясь из бань, увидели отъезжающий от дома Кезона пустой наемный экипаж, запряженный мулами, и успели заметить, как в дом вносят груды багажа. Хозяева вернулись.

На другое утро Марк спустился в нижнюю часть сада и свистнул, вызывая Коттию, как бывало раньше. День был ненастный, дул пронизывающий ветер, моросил мелкий, но сильный дождь, и дикие нарциссы, росшие вдоль вала, кивали головками и пригибались под порывами ветра, как язычки пламени. Внезапный резкий солнечный свет пронизывал их лепестки. Ветер словно вдул Коттию, и она появилась из-за раскачивающейся изгороди.

– Я услышала твой свист, – сказала она, – вот я и пришла. Я принесла твой браслет.

– Коттия! – воскликнул Марк. – Неужели это ты, Коттия? – Он глядел на нее во все глаза и забыл даже взять у нее браслет из протянутой руки.

Они не виделись почти год, но почему-то он думал увидеть ее такой же, какой она была. Но Коттия стала другая. Она сделалась гораздо выше; она стояла, высоко подняв голову, и как-то нерешительно смотрела на него. Золотисто-зеленый плащ из мягкой ткани поверх прямых белых складок туники плотно окутывал ее; один конец плаща, накинутый на голову, сполз, и оказалось, что ее пылающие волосы, прежде свободно развевающиеся на ветру, заплетены и уложены блестящей короной, так что она еще больше походила осанкой на королеву. Губы ее были тронуты кармином, брови слегка насурьмлены, а в ушах виднелись крохотные золотые капельки.

– Послушай, Коттия, – сказал он, – да ты совсем взрослая.

Его вдруг кольнула боль утраты.

– Да, – сказала Коттия. – И нравлюсь я тебе такой?

– Да, да, конечно, – спохватился Марк. – Спасибо тебе за то, что ты сохранила браслет. Дядя Аквила рассказывал, как ты приходила к нему перед отъездом.

Он взял у нее тяжелый золотой браслет и надел себе на запястье, по-прежнему не спуская с нее глаз. Он не знал, о чем с ней разговаривать, но молчание затягивалось, и с отчаяния он задал светский вопрос: