Емельян Пугачев. Книга 1

С шумом отдернулся шелковый в золотых звездах занавес, и глупенькая комедийка, сопровождаемая жидковатой игрой оркестра, началась. На сцену смотрели мало, любопытствующие взоры сосредоточились на Екатерине. Она очень грустна, озабочена, замкнута. В антракте раздались дружные хлопки.

Вместо любителей актеров, на аплодисменты поднялся из оркестра царь; прижимая скрипку к груди, он изысканно раскланивался с публикой.

К Позье подошел паж, передал ему приглашение Екатерины прибыть после спектакля в ее покои. Вспомнив строжайшее запрещение государя заходить к Екатерине, Позье весьма опечалился. Но, никем не замеченный, он умудрился проникнуть к ней. Она сидела на диване, казалась утомленной, душевно измученной. На ее коленях облезлая собачонка с серебряным бубенчиком.

— Позье, я повредила свой орден святой Екатерины, — проговорила царица. — Возьмите его с собой и поправьте. (Она приказала горничной снять с себя этот орден и передала французу.) — Осмелюсь спросить, ваше величество, — стоя навытяжку, сказал француз, — вы не возвратитесь в Петергоф, а изволите остаться на ужин здесь?

— Мне бы этого не хотелось. В Петергофе мне было бы веселее. А здесь — скука, скука. Я вас, Позье, завтра жду в Петергофе. Я имею передать вам несколько вещей для переделки. Прощайте.

Позье, припав на одно колено, поцеловал руку Екатерины и вышел.

Вслед за удалившимся Позье был впущен в покои императрицы генерал-адъютант Гудович.

— Ваше величество, — сказал он, руки по швам, и вскинул голову. — Его величество приказали доложить вашему величеству, что его величество канун своих именин, то есть день 28 июня, изволят проводить в Петергофе, в обществе вашего величества.

— Передайте его величеству, — с холодной маской на лице проговорила Екатерина, — что я весьма польщена ожидаемым визитом его величества ко мне и в назначенный день буду ждать государя со всеми его гостями у себя в Петергофе.

Генерал Гудович не сумел подметить ни особого блеска глаз Екатерины, ни явных ноток сарказма в ее голосе.

4

25 июня вечером состоялось свидание Никиты Панина с гетманом Кириллом Разумовским. «Авдиенция» произошла в Аничковском дворце, принадлежавшем Алексею Григорьевичу Разумовскому. Вельможи дружески обнялись и поцеловались. Затем, уставясь глаза в глаза, с минуту держали один другого за руки, доверчиво улыбались, в то же время старались всмотреться в глубину души друг друга. Взор у каждого был светел и открыт.

Заперли двери, по персидским коврам прошли в глубь комнаты, отделанной бронзой, кленом и палевым штофом, уселись возле беломраморного холодного камина, предложили друг другу из золотых табакерок отведать табачку.

Обер-гофмейстер Панин в парике, в голубом кафтане с желтыми бархатными обшлагами, в брюссельских тончайших кружевах. Ему сорок четыре года. Он несколько грузен, осанист и, пожалуй, красив. Полные щеки припудрены, большие серые глаза улыбчивы, блестят умом. Знатный царедворец, он много путешествовал, был очень образован, долгое время занимал место посланника в Копенгагене, затем — полномочного министра в Стокгольме.

— Итак, мой добрый друг, прямо к делу, — начал Панин глубоким, проникающим в душу голосом. — Образ мыслей нашего императора и действия его наводят дурные импрессии, они производят впечатление чего-то удивительно недодуманного, недоделанного.

— Я бы даже так молвил, — с украинским акцентом сказал гетман Разумовский. — На вещи серьезные он смотрит взглядом маленького дитю, а к детским забавам относится с серьезностью зрелого батьки… И далее: сей голштинский выходец вовсе не знает и не хочет знать армию, он боится живых солдат, они слишком громоздки для него. И он заводит оловянных солдатиков и забавляется с ними с серьезностью зрелого мужа. Какая-то глупость, дурачество, фиглярство…

— Militaire marotte, — перевел на французский Панин. — Вглядитесь, мой добрый друг, в его судьбу. — Панин простер руку вперед, склонил голову набок и прищурился, как охотник пред выстрелом. — Судьба приуготовила этому голштинскому принцу два трона — шведский и русский, а ему лишь впору, да и то, пожалуй, велик, даже маленький голштинский трон. И вдруг судьба бросает его на престол необъятно огромной Российской империи. Но… его слабый ум не может расшириться, чтоб охватить ее пределы и ее нужды.

Он называет Россию проклятой страной, он боится ее, как ребенок, оставленный в обширном пустом доме. — Панин говорил не громко, но голос его насыщен ненавистью и сарказмом. — И что же мы наблюдаем? — продолжал он. — Под давлением страха, среды и собственного вкуса государь окружил себя обществом недостойным, он создал себе свой жалкий голштинский мирок и тщетно старается укрыться в нем от страшной ему России. Он не знает России и не хочет знать ее. Для него интересы государства и само государство как бы замкнулись в его дворце. Отечество наше сейчас похоже на корабль, управляемый сумасшедшим капитаном. Подобное положение дел я считаю ужасным, ваше сиятельство.

— Ясно, ясно! — с какой-то веселостью отозвался гетман, он поставил ногу на парчовый диван и, покряхтывая, стал натягивать сползавший чулок. — Хе-хе. Любопытный разговорчик недавно проистекал между государем и мною.

Или, правильнее (гетман выпрямился, подмигнул Панину и с игривостью прищелкнул двумя пальцами), между мною и государем. Хе-хе. (Панин одобрительно кивнул головой, улыбнулся.) «Гетман, я вас назначу главнокомандующим моей армией против датчан». — «Благодарю вас, государь.

Но доведется сзади послать вторую армию». — «Для чего?» — «Чтоб она штыками подгоняла первую идти в немилый поход».

— И что же он? — вскинулся Панин, приготовясь рассмеяться.

— Да ничего… — пожал плечами гетман и, выхватив платок, чихнул. — Император показал мне язык, отвернулся и сплюнул.

Панин, сотрясая плечами, беззвучно засмеялся и потом сказал:

— Вы, добрый мой друг, остроумец известный. А вот я вчера вел беседу с преосвященным Дмитрием. С печалью поведал мне оный владыка свой разговор с царем в гораздо ином духе, чем ваше, я бы сказал, препирательство.

— Я знаю, знаю…

— Про указ об иконах и прочем тоже знаете? Я дал владыке Дмитрию совет указ этот схоронить под сукно… Время терпит, как сказал мудрый Соломон. И вот… — Панин выпрямился и оправил звезду на андреевской ленте, — подводя итоги, прямо скажу: из всего, что мы ведаем о сем странном царе, проистекает неминучая гибель для государства… — Голос его стал тверд и властен. — Гетман граф Разумовский! Отечество, любимая родина наша в опасности.

— Не родина, Никита Иваныч, а матушка Екатерина!

— Верно… Наша родина — увы! — непробудно спит.

— То-то же, — встряхнул пудреными буклями гетман и воскликнул:

— Никита Иваныч, я решительно готов!

— Готовы? Так действуйте, действуйте, гетман. Станем действовать вместе. Сроки близятся. Не таясь, обязан открыть вам, что мною посвящен в сие дело и генерал-аншеф князь Волконский. Он человек храбрый, осторожный, пользуется отменным доверием в армии. Я не знаю, как будет… Но в мечтах у меня — единственный выход без особых потрясений, без крови и, к тому же, национально оправданный: Павел — император, он юноша русских кровей; при нем регентша Екатерина Алексеевна.

— Пока медведь не убит, шкуру делить нечего, любезный друг.

— Убит? Никакого убийства, ни капли крови.

— О боже правый! Да это ж пословица.

Панин на мгновенье задумался, глаза его стали хитрить, вилять, испугались. Он быстро прикинул в уме и сказал:

— Сие мыслится мне, как наиболее законное и логически возможное. Но я не чураюсь и от другой комбинации. Отнюдь нет, отнюдь нет…

— На престол — государыню! — вполоборота уставился на Панина гетман; глаза его тоже стали хитрить и вилять.

— Хотя бы… Отнюдь не чураюсь вашей мысли. Только — мнится мне — самодержавные права будущей повелительницы надлежит ограничить.

— А как именно? — и гетман, сморщив гладкий подбородок, развел руками. — Это неудобь-имоверное дело зело хлопотливо и гораздо сложно.