В польских лесах

Этого было достаточно для того, чтобы парни бросились на лесников. Они били их всем, что только видел глаз: дышлом, конскими подковами, каблуками сапог. Заслышав крики, собаки с лаем начали рваться с цепей, девушки визжали, и среди шума, который поднялся во дворе, по тихим снежным полям прокатился отчаянный вопль:

— Ради Бога, спасите! Ради Бога!..

Из лесу верхом выехал помещик со свитой. С ружьями, взятыми на прицел, они окружили толпу и приостановили побоище. Стало тихо, но повеяло чем-то опасным. Окровавленные лесники указали на Антека.

— Я его проучу, этого бунтаря, этого хама! — Помещик не мог усидеть на лошади, которая непрестанно вертелась под ним. — Двадцать пять розог сейчас же, на месте!

Он погнал лошадь, проехал мимо Антека и ударил его арапником по лицу. Красная полоса на щеке тотчас вздулась, как кишка. Антек схватился за щеку и завопил так, что у всех мурашки по телу побежали.

Парни хотели удрать, чтоб не видеть позора брата, но им загородили дорогу, насильно приказав смотреть, как расправляются с бунтарем.

Эконом связал Антеку руки и ноги, как вяжут корову перед убоем; когда принесли розги и кто-то потянул за веревку, Антек упал в снег, точно подрубленное дерево. Его положили навзничь. Двое крестьян сели на него. Один — на ноги, другой — на плечи. Эконом осмотрел розги, протер их хорошенько несколько раз снегом, взмахнул, со свистом прорезая воздух, и, довольный, передал их тому, кто должен был сечь. Парни уставились глазами в землю, чтобы не смотреть на Антека.

Раздался голос эконома:

— Готово?

— Готово! — ответил палач.

Эконом монотонно считал:

— Раз… два… три…

Розга хлестнула по натянутым штанам, перерезала их, впилась в тело. Капли крови падали на белый снег, падали и застывали. Антек кричал нечеловеческим голосом, умолкал, опять кричал; монотонный голос эконома тупо отдавался в ушах между криками:

— Восемь… девять… десять…

Мордхе подошел. Увидев, как бьют взрослого человека, он задрожал. Он слышал, что помещики порют крестьян, порют евреев, однако считал это легендой, которую все рассказывают, но о которой никто ничего толком не знает. Теперь он столкнулся с экзекуцией лицом к лицу. Он пробрался через толпу и подошел прямо к палачу:

— Человек, тебе не стыдно поднимать руку на своего брата?

Смелость Мордхе, его выдержка, его спокойный тон — все до того поразило присутствующих своей неожиданностью, что палач остановился, посмотрел на помещика, на Мордхе… Все начали переглядываться; странная тишина резала слух.

Потому ли, что приостановили порку, потому ли, что чужой человек имел дерзость выступить против него, но раздражение помещика достигло крайней степени. Мрачный, он выехал вперед на лошади и спросил Мордхе:

— Кто вы такой?!

— Прохожий, — отвечал Мордхе.

— Так и ступайте своей дорогой! — рассердился помещик. — Не вмешивайтесь в чужие дела!

— Пусть вельможный пан будет так добр, — начал, заикаясь, один из парней, низко кланяясь и указывая на Антека, — и прикажет остальные розги дать мне!

— Что тут делается, черт побери?! — Помещик от злобы не мог усидеть на лошади и крикнул палачу: — Колек, продолжай! Хамье не будет мне диктовать, что делать!

— Колек — католик. Он не станет пороть своего брата! — сказал Мордхе.

— Что это за человек? — спросил кто-то из свиты.

— Чего он хочет?

— Это ксендз?

— Еще что!

— Это ведь еврей!

— Что ты болтаешь?

— Спроси его!

— Спроси ты его!

— Это еврей! Еврей!

— Ты еврей? — спросил удивленный помещик.

— Да, — отвечал Мордхе.

— Тогда отпусти еврею остальные розги! — крикнул помещик палачу и сплюнул. — Нехристь этакая!

Не успел Мордхе оглянуться, как он уже лежал на снегу, чувствуя, что розга все глубже и глубже врезается в тело, разрывает плечи, дробит руки одну за другой… Боль все усиливалась, удары, казалось, делались все чаще, и одновременно с ними слышен был монотонный счет эконома:

— Двадцать… Двадцать один… двадцать два…

Мордхе лежал обессиленный, не видя, что происходит вокруг, чувствовал только, как растирают ему виски снегом. Он открыл глаза, посмотрел на парней, которые стояли над ним, вспомнил, что с ним случилось, и из последних сил поднялся. Ходить он не мог. Круги плыли перед глазами, он шатался. Парни подхватили его, ввели в конюшню, где лежал Антек, обмыли теплой водой его раны и робко спросили, не поест ли он чего-нибудь.

— Воды! — попросил Мордхе.

Он выпил полную кружку. Вода охладила разгоряченное тело, стало легче дышать. С трудом он растянулся на земле и внимательно принялся слушать то, что говорили парни, усевшиеся вокруг Антека.

— Да, все, что на нас сыплется, все мало! — сказал один из них.

— Я ему покажу, этой собаке, как пороть! — простонал Антек.

— Мы все показываем, а они пока бьют.

— Крестьянин для них что корова!

— Правильно! Витек прав! Если б мы были людьми, мы бы не оставались здесь!

— В Пепловке, рассказывают, подожгли усадьбу!

— И нам следует сделать здесь то же самое!

— Вы грешите, — проговорил старый кучер.

— В Каршине убили помещика!

— Нужно их всех убить!

— Жизнь нашего тоже не в безопасности!

— Вы грешите, дети, грешите! — перекрестился кучер. — Нечистая сила в вас говорит!

— Как же мы грешим, дедушка, — Антек с трудом приподнялся, — когда мы у панов круглый год постимся? Наш помещик — человек слабый, и ксендз разрешает ему есть в пост жареных уток, содержать любовницу и даже пороть крестьян… Послушайте, дедушка, будь я не Антек, если мы не поквитаемся с ним! Если б не вы, старые ослы, мы бы уж давно отняли у помещиков землю, нашу землю… Ксендз не позволяет, а? Посмотрим!..

Мордхе был в лихорадке. Он не знал доселе, что отношения между деревней и усадьбой настолько обострены. Он тоже скрежетал зубами от возмущения. Отчаяние овладело им, томило душу, глубокая обида внушала мысли об отмщении… Месть, месть! Планы без конца рождались и рушились в воспаленном мозгу. Он обеими руками держался за голову; жилы на висках вздувались, как кузнечные мехи; ему казалось, что только так он соберется с мыслями. И каждый раз, когда планы исчезали недодуманные, нереальные, он вздрагивал, боялся, что упускает последнюю возможность. И если б его спросили тогда, почему он так дрожит и какую возможность боится упустить, он сам не знал бы, что ответить. Страх длился не больше минуты. Снова начинало стучать в висках, и лихорадка разгоняла сомнения.

К ночи температура у Мордхе повысилась. Тихие разговоры парней почти не доходили до его ушей; он видел, как конюшня наполняется людьми. Он взобрался на мешок с сеном, приподнялся, постоял на коленях, потом глаза его остановились на картине, висевшей на стене в раме из необструганных досок. Это была святая Богоматерь, имеющая власть над огнем. Парни окружили его. Он начал говорить с ними. И чем дольше он говорил, тем больше росли их беспокойство и злость. Они прорывались в проклятиях и ложились на их мрачные лица явственным грозным отпечатком. Мордхе не переставая говорил, стоя на мешке с сеном, и его слова пробуждали в крестьянах мысль о человеческом достоинстве, потребном любому. Слова приходили сами собой, не верилось, что это говорит он, Мордхе. Слова, точно искры, падали на благодатную почву, и огонь пылал.

Небо было в пламени, в дыму.

Впереди четверо крестьян несли на веревке гроб, где лежал убитый отец Антека. Парни с косами, вилами и топорами шли за гробом. При входе процессии в деревню зазвонил колокол; звонил, будто на пожар. Крестьяне с женами и детьми окружили открытый гроб, где лежал их сосед Пясецкий. Мордхе, которого никто не знал, не знали даже, откуда он пришел, появился вдруг около гроба. Его бледное лицо, горящие глаза, весь его облик придавали похоронам нечто таинственное. Антек опустился на колени, простер руки к покойному:

— Соседи, знаете ли вы, кто убил моего отца?