Хазария

Старик вытер со лба испарину, при этом его правая рука с обрубками вместо мизинца и безымянного пальца слегка дрожала.

– Что ж, Мирослав, обедать так обедать. Готовь на стол, а я пока умоюсь.

Он встал и проковылял к берегу. Там по-стариковски неторопливо и тщательно умылся, вытер лицо и руки подолом рубахи. Назад вернулся несколько приободрённым.

– Ну, Мирослав, чем нынче потчевать будешь?

– Сегодня в верше линь оказался, чудно! Он обычно у самого дна ходит, добрый такой, жирный, будто подарок нам от Водяника, а по какому случаю – не пойму. Я его тестом обмазал и на углях запёк.

О чём-то задумавшийся было старик вернулся из мира своих грёз и заулыбался:

– Молодец, Мирослав, совсем самостоятельный ты у меня стал, настоящий мельник. По сему случаю и подарок нам от Водяника…

И вновь единственное око старика подёрнулось какой-то грустью или усталостью.

Он поел немного рыбы, взял пару ложек творога из глиняной миски, а варёное пшено с душистым лесным мёдом только попробовал и опять похвалил отрока за старания. Он глядел, как Мирослав после хорошей работы по-юношески быстро поглощает трапезу, и сердце его радовалось за молодого помощника.

– А скажи, дедушка, как сталось, что язык воды ты разумеешь лепше, чем кто иной? – спросил Мирослав, с удовольствием обсасывая жирные рыбьи косточки.

– Потому что вода меня, считай, из мёртвых подняла, и потому её силой я и врачую, и будущее зрю, и заклятия творю.

– Так расскажи, деда, любопытно ведь, – попросил юный помощник, – ты никогда про это не говорил…

Старик прищурил свой единственный глаз, стараясь узреть прошлое, о котором просил поведать ученик. Сегодня это ему удалось особенно легко, образы прошлого ожили, потекли перед мысленным взором, где он вновь оказался молодым, смертельно израненным воем. Будто в тумане увидел сидящего пред собой Мирослава, закончившего трапезу и разом обратившегося в слух. Водослав уже был там, где изрубленное тело стонало и ныло каждым членом, а к горлу подступал мерзкий ком тошноты. Вкруг него и ещё нескольких раненых воев заботливо хлопотал волхв с двумя учениками. «Раны закрылись, но крови слишком много ушло», – озабоченно сказал кудесник. И впрямь, чем дальше, тем хуже чувствовал себя раненый, даже воду, не говоря о еде или лечебных снадобьях, уже перестало принимать истерзанное тело. Чувства его необычайно обострились, он теперь улавливал и различал тончайшие запахи, самые тихие звуки и, кажется, даже слышал мысли людей, иногда путая их со своими. Мутная и липкая тошнота выворачивает нутро, хоть и рвать уже давно нечем, в горле стоит горько-противный вкус жёлчи. Снова ему дают только глоток холодной колодезной воды, но он ощущает его, как нечто тяжёлое, чуть солоноватое, и тут же начинает извергать изо рта только что выпитое.

– Отче, не жилец он, – тихо говорит кудесник пришедшему к раненым Великому Могуну, – не выжить человеку, а тем паче так изрубленному, если он силу воды принять не может…

Раненый воин то ли слышит эти шёпотом сказанные слова, то ли читает мысли кудесников, но ему уже всё равно, он устал бороться и хочет только одного – покоя, вечного покоя от этих нелюдских страданий. Раньше он думал, что смерть – это страшно, а теперь понял, что смерть – это когда не осталось больше ни капли сил, приходит равнодушие, а с ним и желание поскорее уплыть по Нави-реке на Тот Свет и обрести наконец избавление от земных мучений. Могун молчит, долго глядит на него, потом, наклонившись, нюхает и пробует на язык воду из корчаги.

– Вода из колодца? – вопрошает Могун.

Кудесник утвердительно кивает. Верховный Жрец снова долго молчит.

– Отнесите его к Священному роднику в берёзовой роще, – наконец говорит он, – нижняя вода не может вернуть ему жизнь, если этого не сможет и верхняя, то…

Берёзовые жерди носилок мерно качаются в такт шагов, проклятая тошнота опять выворачивает нутро наизнанку. Наконец покой, ласковое золотое солнце, щебет птиц, приятное прикосновение Стрибожьего ветра и булькающий, весёлый говор лесного ручья где-то совсем рядом. Захотелось повернуться и увидеть его, но сил нет. А если хоть руку, она-то, кажется, совсем почти у воды, не далее одной пяди… Он просто лежит, слушает и ощущает, какая это лёгкая и светлая вода, совсем не та тяжёлая, придавленная землёй в тесном и глубоком чреве колодца. Он всё-таки дотягивается до ручья. На ощупь вода такая же, как и на звук, – лёгкая и светло-чистая, будто перемешанная с солнечными лучами. Он сделал ещё одно нечеловеческое усилие, и рука, захватив в искалеченную пригоршню немного воды, согнулась в локте и пролила содержимое на лицо, а несколько капель даже попали в рот. Впервые эти капли не вызвали приступа рвоты. Когда пришли помощники кудесника, то замерли от неожиданности: умирающий воин, который не мог уже и пальцем пошевелить, теперь лежал ничком около носилок, левым боком в мелкой воде, а воспалённые уста слизывали капли с мокрого от брызг камня. Не трогая изувеченное тело, они побежали за кудесником. Тот пришёл и, внимательно оглядев раненого, повелел:

– Осторожно положите его в ручей на спину, только чтоб вода до рта не доходила. Как увидите, что холодно ему и тело гусиной кожей покрылось, снова на носилки перенесите, только устелите их овечьими шкурами и сверху укройте так же. Пить давайте воды из ручья, но поначалу не более двух глотков.

– Отче, а как мы узнаем, что он пить хочет, ведь не говорит же? – спросил один из учеников.

– Поймёте без слов, затем волхвованию и учитесь, – строго произнёс кудесник. – Ночевать его тут же у ручья оставьте и по очереди стражу несите. Костёр разведите поблизости, чтоб ему не холодно было. Если не справитесь, тогда меня кликнете, я в избушке с другими ранеными управляться буду…

Мирослав слушал голос старца и одновременно видел всё, о чём он повествовал, и даже ощущал себя в теле раненого воина, и его боль, и жажду, и живительную влагу на устах.

– Как только понял я, что живая вода лесного ручья меня из лап Мары вырвать может, взмолился я Богам нашим и поклялся, что силе этой водяной буду всю жизнь служить, ежели здравие ко мне вернётся. Так-то и стал я Водославом, – заключил старый мельник свой рассказ.

– Уфф, у меня даже мурашки по спине пошли, – признался Мирослав, находясь под впечатлением услышанного. – Выходит, чтоб так, как ты, дедушка, воду, лес, зверей и птиц понимать научиться, самой Маре в очи заглянуть надобно?

– Нет, сынок, – улыбнулся Водослав. – Для познания див лесных, полевых и озёрных, разумения языка птичьего и звериного надобно только, чтоб душа чистой была, мысли светлыми, а в сердце жила любовь ко всему этому миру Сварожьему. Чтоб это уразуметь, мне надо было дыхание смерти почуять. Я ведь воином был, людей убивал, хоть и врагов, а всё равно – чью-то жизнь отбирал.

Тонкость чувства всей красоты земной была мне неведома. А ты чист, Мирославушка, и со многими обитателями лесными дружбу водишь, когда же твоё сердце объемлет великая любовь Живы, тебе откроются тайны неведомые, ибо Род Всевышний творит Жизнь через Любовь… А пока иди, сынок, отдыхай, я сам уберу, – сказал он Мирославу. – После обеда надо будет сено на той стороне заскирдовать, уже высохло.

Старик намеренно отправил Мирослава, чтобы не показать, как он устал. Наложение заклятия на младенца Овсены, а затем острое воспоминание о смертельном ранении отобрали слишком много сил. Посидев ещё немного, Водослав тщательно собрал в миску крошки и остатки еды. Тяжело поднявшись, пошёл к озеру и, что-то приговаривая, высыпал крошки в воду, наблюдая, как приученные к такому подношению рыбы быстро расхватывают корм.

Вернувшись назад, он, покряхтывая, лёг на траве под старой грушей, где обычно отдыхал в полуденный час, и вскоре заснул.

Когда Мирослав часа через два пришёл будить деда Водослава, он увидел, что старик не дышит. Душа его во сне отошла в Навь.

Мирослав растерянно смотрел на бездыханное тело, потом слёзы брызнули из глаз, и отрок громко зарыдал, поражённый внезапным горем. Ему казалось, что старый мельник, а тем паче кудесник будет с ним всегда. И хотя Водослав был стар и изуродован шрамами, не верилось, что он однажды покинет сей мир и его, Мирослава. И вот…