Святая Русь - Княгиня Мария (СИ)

- Маменька! Спаси меня, маменька!

Но Арина Григорьевна сновала по избе и ни о чем худом не думала. Любава по утрам всегда бегает неподалеку от избы по лесу. Сейчас она вернется и поможет ей управляться с делами. Славная у нее дочурка, никакой работы не гнушается. Что ни заставь – всё делает быстро, ловко и с душой. Дочку нечем даже попрекнуть. Руки работящие, голова разумная, сердце золотое.

Арина Григорьевна взяла бадейку и пошла к колодцу с журавлем. Глянула на тропинку, откуда должна появиться Любава, но на ней дочки не оказалось. Вернулась в избу, налила в кадушку воды и случайно посмотрела на Богородицу. И вдруг ей показалось, что из глубоких, печальных глаз Божьей Матери начали выступать слезы.

Арина Григорьевна вздрогнула и перекрестилась. Сердце ее тревожно заныло. Богородица подает знамение, она скорбит. Знать, с кем-то случилась большая беда.

«Да что же это я, Божья Матерь! С Любавушкой, ненаглядной дочкой Любавушкой!»

Арина Григорьевна стрелой вылетела из избы и помчалась по тропинке. Пробежала с полверсты, остановилась, перевела дыхание. Любавушки не видно и не слышно. Лишь из дремучих зарослей жутко ухает филин. Беда и впрямь беда! Да куда же ты Любавушка вновь запропастилась?

Стояла минуту, другую, в надежде, что услышит одну из дочкиных песен, кои сопровождают ее каждую прогулку. Но в лесу лишь слышалось уханье страшного филина, да кваканье лягушек с соседнего болотца.

- Любавушка-а-а! – изо всей мочи закричала Арина Григорьевна.

Но дочь не отозвалась. Тогда она пробежала еще с полверсты и вдругорядь остановилась, и только намеревалась вновь крикнуть что есть сил, как вдруг, слева от себя, из черемуховых зарослей, услышала слабый, вконец обессилевший голос:

- Маменька-а-а…

- Слава тебе, пресвятая Богородица! – перекрестилась Арина Григорьевна и кинулась на звук голоса.

- Где ты, доченька?

Едва слышимый голос донесся как из могилы.

- В яме, маменька.

Арина Григорьевна тотчас поняла, что дочь угодила в охотничью западню. Сторожко ступая, она подошла к краю ямы и ахнула. Дочь, выбивая дробь зубами от стужи, стояла по грудь в студеной воде.

- Потерпи, доченька. Я сейчас!

Арина Григорьевна отломила от черемухи длинный сучок и протянула его в яму.

- Держись, доченька, я тебя вытащу.

Но Любава настолько ослабла и задеревенела, что руки ее не могли уцепиться за куст и соскальзывали вниз.

- Ну, постарайся же, миленькая моя, постарайся! Пресвятая Богородица, помоги же моей доченьке. Умоляю тебя, Божья Матерь!

Лишь с пятого раза Любава нашла в себе силы и смогла уцепиться за сук. Идти же она не могла. Мать принесла ее в избу на руках.

Любавой овладел крепкий недуг, да такой, что Арина Григорьевна растерялась. Вначале дочь знобило, а затем кинуло в жар. Любава бредила и вся исходила потом. Мать пользовала ее от лихоманки⁸⁸ отварами и настоями, но ничего не помогало.

Миновал день, другой. Арина Григорьевна, забыв про все хозяйственные дела, не отходила от дочери, но та таяла на глазах, казалось, ничто уже не могло избавить ее от кончины.

Арина Григорьевна упала на колени и, со слезами на глазах, обратилась к чудотворной иконе. Она молилась всю ночь, но Любава так и не пришла в сознание. Отчаявшись, она метнулась, было, к двери, намереваясь бежать в скит к отшельнице Фетинье, коя, по ее рассказам, пользовала людей от любых недугов, но так и застыла у порога.

«Да что же это я, пресвятая Богородица! Я ж дороги в скит не ведаю. И как же это я опростоволосилась? Права была Фетинья: нельзя было оставаться в проклятом Богом месте. Осталась, огородину да скотину пожалела, вот Бог и наказал. Надо было с Фетиньей в скит уходить. Как-нибудь бы прожили. Отшельница, чу, всякую хворь исцеляет, вот бы и Любавушку спасла».

А дочери становилось всё хуже и хуже. Она таяла, как свеча. Арина Григорьевна, окончательно убедившись, что дочь вот-вот отойдет, с обезумившими от горя глазами, прижалась к Любаве и запричитала:

- На кого же ты меня покидаешь, милая доченька? Аль я тебя не пестовала, не берегла пуще очей своих? Ты уж прости меня, грешную, родненькая!..

Арина Григорьевна даже не слышала, как в избу вошли трое мужчин. Высокий человек в летнем цветном кафтане со стоячим козырем, с трудом разглядев в сумеречном свете хозяев избы, приветливо молвил:

- Здравствуйте, люди добрые.

Арина Григорьевна испуганно оглянулась.

- Кто ты?

- Боярин Неждан Иванович Корзун.

Арина Григорьевна рухнула перед боярином на колени.

- Слышала твое имечко. Спаси Любавушку мою, боярин. Христом Богом прошу!

- Любавушку? – ступил к девушке Неждан Иванович. – Сыскал-таки. Аль прихворнула?

- Умирает она, боярин. Надо бы искусного лекаря.

Корзун схватил со стола свечу, вгляделся в бледное, покрытое липким потом лицо Любавы, и повернулся к дружинникам.

- Мастерите носилки. Живо!.. А как быть с тобой, хозяюшка?

- Да куда же я без дочки, боярин?

- Тогда собирай узелки – и с нами.

Неждан Иванович оглядел избу с немудрящими пожитками, и покачал головой.

- Впрочем, всё оставь, хозяюшка. Только иконы с собой забери.

- Как скажешь, боярин, как скажешь.

Арина Григорьевна пребывала будто во сне, ничему не удивляясь – ни появлению неожиданных гостей, ни приказам боярина. В голове ее билась лишь одна назойливая мысль: «Любавушка, Любавушка!»

Умирающую Любаву сторожко несли на носилках, обок ее шла Арина Григорьевна с почерневшим от горя лицом, а сзади – Неждан Иванович. Он всё вглядывался в лицо девушки и про себя умолял Бога, дабы тот даровал Любаве жизнь.

На дороге путников поджидал летний крытый возок, охраняемый дружинниками.

ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

Г л а в а 1

БЫТЬ ЗЛОЙ СЕЧЕ

Год Русь прожила в тишине и покое. Казалось, ничего не предвещало беды, но она нагрянула.

К Золотым воротам стольного града Владимира прибежала толпа мужиков и закричала:

- Пропущай к великому князю, караульные! Горе у нас!

- Чего стряслось?

- Басурмане налетели! Восьмерых мужиков саблями посекли, а парней и девок в полон свели. Избы пожгли!

Караульные немешкотно пропустили мужиков к князю.

А дело было так. Полусотня татар въехала в село Новины (мужики пять лет назад заново отстроились) с тяжело гружеными подводами. (Знать, где-то хорошо разжились добычей). Старший из степняков, полусотник Шамир, приказал старосте собрать всех мужиков, а когда те сошлись, полусотник, в лисьем малахае и овчинном полушубке, вывернутом мехом наружу, помахивая плеткой, подъехал к старосте и ткнул его концом узорной рукоятки в грудь.

- Мой путь долог. Кони устали. Повелеваю тебе, староста, поставить для моего обоза всех сельских лошадей.

- Да как же так, батюшка? У нас завтра Егорий вешний. Пахота и сев!

- На моих конях вспашете. Обратно поеду – верну твоих «буланок» и «сивок». Исполняй приказ, староста!

Татарин Шамир хорошо разговаривал на языке русичей: когда-то он был толмачом самого хана Берке.

- Да как такое можно, батюшка? Твои коньки к нашей сохе не свычны. Пропадем мы без своих лошадушек. Весной часом отстанешь – годом не догонишь. Оголодаем без хлебушка.

- Ты мне зубы не заговаривай, шайтан! – озлился полусотник и стеганул плеткой старосту. – Поставляй лошадей!

- И рады бы, батюшка, но не можем.

Грузный, желтолицый Шамир рассвирепел. Да как этот урус посмел возразить приказу ордынского военачальника?! Он выхватил из кожаных ножен саблю, приподнялся в седле и рубанул старосту по худой кадыкастой шее.

Мужики возмущенно закричали:

- Ребятушки, хватай топоры, рогатины и орясины! Побьем насильников!

Но полусотник упредил удар мужиков.

- Руби шелудивых собак!

Вооруженные копьями и саблями ордынцы накинулись на сосельников. Итог боя для русичей был печальным.