Голова королевы. Том 1

Когда мысли Кэт переносились в пещеру под развалинами аббатства, в ее душе звучали плач ребенка и проклятия старой Гуг:

«Этим ублюдком я удержу тебя, когда ты будешь богата, знатна и отвернешься от тех, кто тебя кормил и холил».

И в этом проклятии повинен был Вальтер. Зачем он спас ее у столба папистов, если хотел оттолкнуть от себя?

Когда принцесса Мария потребовала себе Кэт, та рассказала ей свою судьбу и тронула ее сердце, которое также испытало презрение и терзалось завистью.

— В твоем лице я отомщу за себя! — прошептала принцесса Мария.

Ей доставляло наслаждение видеть среди своих придворных дам женщину, которая была выставлена к позорному столбу, и возвести ее в звание графини Гертфорд. Она рассердилась, что Екатерина просит за Вальтера, а не ликует, узнав, что и он будет обесчещен рукой палача.

В ту ночь, когда Лондон восстал против Варвиков, старуха Гуг явилась в комнату Кэт и разбудила ее.

— Проснись, Кэт!… Вальтер Брай пойман, ты должна спасти его!…

— А он разве спас меня? Разве я не умерла для него? — рассердилась Кэт.

Старуха испытующе взглянула на нее.

— Будь по-другому, — пробормотала она, — ты была бы тогда счастлива, а счастливые забывают о мести. Ты сделаешься бичом для преследователей и богачей. Твое сердце отравлено и будет отравлять других своим притворством. Ты прекрасна и будешь гореть ненасытным желанием и утопать в роскоши. Твоя улыбка будет отравой, твоя любовь — смертью. Так будь же приманкой дьявола! Накрась лицо, губы и отравляй, смейся над своими жертвами и над глупцами, пока не задохнешься в собственной ненависти!… Но только одного ты не должна губить! Я хочу сдержать слово и спасти Вальтера Брая; когда ты исполнишь это, можешь идти обычным путем, каким идет красота. Я пришлю тебе кольцо, которое даст тебе свободу и расторгнет нашу связь, отнеси кольцо тому, кого укажет тебе мой посланец; ты будешь иметь могущественных покровителей и тебе укажут путь, на котором ты можешь губить так же, как погубили твое счастье. Но скажи мне, разве ты не тоскуешь по своему ребенку?

Екатерина слушала старуху с содроганием. Картина, которую рисовала ей колдунья, была ужасна. Она догадывалась, что своей красотой она должна была отомстить всему роду тех, кто разбил ее сердце. Она должна была возбуждать любовь, не любя сама; она должна была разбивать сердца и глумиться, как глумились над ней. Да, это была месть, ненасытная месть за счастье, загубленное навеки. Но ее дитя… Неужели ей придется отречься от ребенка! Утопать в роскоши, когда он прозябает?

— Мой сын! — зарыдала Кэт. — Отдай мне его — и я забуду про месть, забуду о том, что сделало меня несчастной. Я хочу жить для своего ребенка, пусть терпеть нужду, но любить его!

— Ты будешь любить его, такого безобразного и уродливого? Будешь любить его, когда его вид напоминает тебе о проклятии его рождения, а люди говорят, «Это — леший из заколдованной рощи, это — привидение ада?»

— О Боже, — содрогнулась Кэт. — Мое дитя — леший? Ты лжешь!

— А ты полагала, что в пещерах у колдуний родятся эльфы? Разве не болото было его родиной, буря — его колыбелью и тростник — его постелью?

— Прочь! Я хочу забыть об этом. Это — дурной сон, пусть он исчезнет!

Старуха и не желала ничего другого. Она уже давно скрылась, а Кэт все еще лежала в постели и ей мерещились развалины монастыря и демоны на болоте. Холодный пот крупными каплями выступил на ее лбу, она стонала, дрожа как в лихорадке.

— Прочь воспоминания, прочь сны и тоску! — решила наконец Кэт. — Пусть лучше мертвое дитя, чем быть матерью-колдуньей, которую бичуют и проклинают. Ведь старуха обещала свободу, обещала снять это ужасное заклятие!

И вот теперь Вальтер освобожден при ее содействии, он должен бежать и с его исчезновением еще одно воспоминание отойдет в прошлое. Еще несколько часов — и она будет совершенно свободна; после ужасного прошлого наставало радостное будущее, как после туманной сырой ночи настает ясный, но холодный зимний день. Еще одно последнее известие от колдуньи — и она будет графиней Гертфорд, богатой вдовой казненного плута; настала месть, сладостное чувство свершившегося возмездия!

Кэт ждала у рва близ Тауэра, но посланец не являлся. Как узнать его, как найти?

Прождав напрасно с полчаса, она направила своего коня в Уайтхолл, подумав, что, быть может, колдунья и ее посланец были пойманы.

Как хорошо лежалось на мягких подушках, как сладострастно обвивало ее тело одеяние из мягкого шелка и как приятно было вспоминать о похвалах, которые расточали ей кавалеры! И всю роскошь она хотела променять на нищету, для того, чтобы воспитывать безобразного лешего, вскормленного колдуньей! Екатерину передернуло от ужаса, и в глубине души она почувствовала желание услышать о том, что еще одна колдунья сожжена на костре.

Стало смеркаться. Вдруг за окном послышался шорох, и не успела Кэт вскочить с дивана, как стекло зазвенело и в комнату вскочила какая-то темная фигура.

Екатерина вздрогнула и отшатнулась: то был урод, горбатый, со взъерошенными жесткими волосами, дико блестящими глазами и тощими руками. Его темное лицо осклабилось.

— Не подходи ко мне! — в ужасе крикнула Кэт. — Чего тебе надо? Прочь, уходи, или я позову на помощь!

— Я принес вам поклон от бабушки Гуг, — произнес урод чистым серебристым голоском, — а это колечко вы должны передать леди Морус, которая живет у леди Фитцджеральд во дворце Кильдара.

— Хорошо, положи; возьми вот эго! — и Кэт бросила к ногам урода кошелек с деньгами.

Но мальчик не поднял его, а только смотрел с мольбой на красавицу, дрожавшую от страха.

— Сжальтесь, дайте мне поесть! — попросил он. — Я голоден и хочу пить!

— Купи себе что-нибудь!… Прочь, прочь отсюда!… Я боюсь тебя, ты какой-то грязный!

— Я грязный потому, что провел ночь в конюшне, а наутро конюхи выгнали меня. Разве я виноват, что безобразен, беден и жалок? Разве я виноват, что у меня нет родителей? Но я никому не сделал зла и проклинаю тех, кто меня ненавидит и гонит прочь, когда я прошу хлеба и воды.

Екатерине казалось, что он как будто грозит ей, как будто хочет приласкаться. И в ней рос страх, что это — ее ребенок, и он от колдуньи знает, кем она приходится ему. Она готова была провалиться сквозь землю от стыда, если выяснится, что это безобразное существо — ее ребенок, но вместе с тем и боялась оттолкнуть его от себя.

— Подними кошелек, — сказала Кэт. — У меня нет ничего, а если я позову слуг, они испугаются тебя. Уходи, добрый мальчик, мне будет жаль, если тебя здесь обидят.

— Я уйду, чтобы не рассердить вас, но вашего золота я не возьму. Меня могут поймать, как вора, когда я пойду менять это золото, и мне придется сказать, кто дал мне его.

Мальчик отступил к окну. Екатерина чувствовала себя пристыженной.

— Останься! — сказала она. — Я принесу тебе вина и пирожное. Только смотри, ничего не трогай здесь, заклинаю тебя твоей жизнью! — Но когда она заметила, как глубоко оскорбила мальчика, раскаялась в своих словах.

Мальчик выпрямился, его глаза горели, как раскаленные угли.

— Не трудитесь, сударыня, — вымолвил он, — я попросил вас только потому, что так велела бабушка Гуг. Сам же я сразу понял, как вы горды и жестоки. Но все же могли бы обойтись и без оскорбления! Нехорошо обижать бедняков, у которых есть только слезы благодарности и слезы проклятия.

— Остановись! — крикнула Кэт в ужасе от мысли, что это, быть может, ее ребенок, который проклинает ее; она бросилась к нему, но мальчик ускользнул из ее рук и ловким прыжком скрылся за окном.

Что это? Дьявольское наваждение или обман чувств? Она успела прикоснуться к шелковистым волосам, нежной щеке и гибкому мягкому телу. Нет, то был не урод!…

А что если старуха обманула ее и только хотела подвергнуть испытанию ее материнское чувство?

На другой день в белом атласном платье с венком на голове Кэт явилась в часовню Тауэра, чтобы сочетаться браком с графом Гертфордом, закованным в кандалы. Перед ней стоял Бэклей, граф Гертфорд, проигравший игру и теперь дрожащий за свою участь. Все на свете отдал бы он теперь женщине, которую он предал и покинул; он готов был довольствоваться даже подаянием. Он боялся смерти. Мария напрасно думала унизить гордого мужчину этим принудительным браком: Бэклей тешился надеждой, что этот брак принесет ему помилование. Екатерине не терпелось скорее кончить этот обряд, который даст ей его имя, его богатства и навеки разлучит ее с ним. Она не испытывала ни сострадания, ни жалости, ни тени участия. Но у Бэклея не было того холодного равнодушия, ледяного презрения, которое он читал в глазах Екатерины и которое вызывало в нем стыд и раскаянье.