Война

Ведущий бомбардировщик первым сорвался в крутое пике и с пронзительным ревом стал падать прямо, как показалось Мише, на его окоп. И будто тяжелый пресс начал втискивать тело в землю. Самолет рос на глазах, увеличиваясь в размерах, его высокий нарастающий вой набирал все больше силы и делался нестерпимым. Миша отчетливо видел в прозрачном решетчато-округлом носу бомбардировщика две головы в черных шлемах; летчики, кажется, тоже видели Мишу… От брюха самолета оторвалось несколько темных капель. Это же бомбы!.. Самолет, показав на дымчато-желтых крыльях черные кресты в белых угольниках, вышел из пике и взмыл вверх. А вместо него уже падал вдогонку свистящим бомбам второй самолет. Миша зажмурился, сжался в комок. Вокруг загрохотало с такой ужасающей силой, что на какие-то мгновения он будто окунулся в небытие, ощущая при этом ворвавшийся в окоп вихрь – горячий и смрадный от взорвавшегося тротила.

И даже сквозь поднявшуюся пыль Мише опять были видны в округлом носу падающего на него бомбардировщика немецкие летчики. Вот же они, вот! Миша впервые вспомнил о своем нагане. Одним нервным движением выхватил его из кобуры и, закусив губу, прицелился в выпуклую решетку носа… В горячке не заметил, как расстрелял весь барабан, а самолет, уронив бомбы, уже выходил из пике, будто улепетывая от очередного самолета, сорвавшегося из поднебесной крутизны.

«Эх, карабин бы!» – обожгла Мишу мысль, и тут он вспомнил, что рядом, в окопах, бойцы с винтовками, ручными и станковыми пулеметами! И тотчас будто увидел своего преподавателя по тактике полковника Чернядьева, который требовательно спросил у него: «Ваше решение, курсант Иванюта?»

Миша, когда в стороне отгрохотала серия взрывов, чуть высунулся из окопа и сколько было мочи закричал:

– Внимание!.. Слушай мою команду!.. По воздушной пикирующей цели!.. Прицел три!.. Упреждение один корпус!.. Залпом!.. Пли!..

– Пли-и!.. – покатилось от окопа к окопу.

Залпа не получилось, но вдоль увала вначале жидко, а потом дружнее затрещали выстрелы. Зататакал где-то один пулемет, затем второй… Пикировавший самолет, тут же поспешив сбросить бомбы, с отворотом вышел в пике и набрал высоту.

– Ага, не нравится? – услышал Миша из соседнего окопа торжествующий голос Колодяжного. – Молодец, младший политрук!

Миша не сразу понял, что последние слова обращены к нему, а когда понял, то не обрадовался им: со стороны дороги прикатилась другая команда:

– Прекратить огонь! Экономить боеприпасы!

Передавалось еще какое-то распоряжение, но оно заглохло в своей невнятности где-то на середине гребня, ибо «юнкерсы» – это были именно они

– продолжали бомбежку.

– Не стрелять! Экономить патроны! – опять передавалось по цепи.

Однако уже невозможно было укротить жажду бойцов дотянуться пехотным огнем до самолетов. Стрельба хоть и ослабла, но не прекращалась, тем более что, может быть, в эти минуты во многих сердцах впервые остро всколыхнулась ненависть. Ведь бомбы делали свое ужасающее дело: появились первые убитые и раненые. До Мишиного слуха долетел чей-то приглушенный расстоянием крик, от которого бросило в дрожь:

– Пристрелите!.. Братцы, добейте меня!.. Родненькие, добейте!..

Над ржаным полем нырнул в пике шестой, последний самолет, тогда как первые, сделав разворот, уже начинали пикировать на недалекую дорогу, прятавшуюся в долине.

«Эх, наших бы «ястребков» сюда… Где же они?..»

Окопы продолжали огрызаться огнем. Миша даже заметил, что к несущемуся с воем самолету протянулись дымчато-сизые нити трассирующих пуль, выпущенных чьим-то пулеметом. Возможно, их увидели и немецкие летчики, потому что, сбросив бомбы, они продолжали пикировать навстречу трассам, чтобы, как подумалось Мише, накрыть новой серией бомб пулеметное гнездо… Вот самолет все ниже… Уже отчетливо видны лица летчиков в обрамлении черных шлемов. Миша еще успел заметить, как из распахнутых створок бомбового люка вывалился целый рой бомб и что самолет при этом вздрогнул, будто на мгновение остановился в воздухе, а затем, покачнувшись, лег на крыло и так, в полуопрокинутом виде, продолжал падать.

Миша вдруг понял, что «юнкерс» неуправляем, что сейчас он врежется в землю, и ощутил неодолимое желание выскочить из окопа и отбежать хоть немного в сторону… Но поздно… Руки непроизвольно обхватили непокрытую голову, и сам он сколько было сил вжался в дно ячейки. И будто оказался на телеге, мчащейся по булыжнику: так затрясся под ним окоп; земля и небо словно раскололись на части от обвального, раздавившего, кажется, все пространство грохота.

Не увидел Миша самого впечатляющего: взорвавшиеся близ окопов бомбы дохнули могучей тугой волной навстречу падающему самолету, опрокинули его вверх брюхом, и бомбардировщик, странно виляя опустившимся вниз хвостом, как-то избочась, пронесся над склоном, где залегли во ржи «косцы», и врезался в зеленый берег Иглицы, гулко громыхнув всеми своими металлическими внутренностями и тут же потеряв всякое подобие крылатой машины.

Когда младший политрук Иванюта, опамятовавшись и отряхнув с себя крошево земли, выглянул из окопа, то увидел, как по кочковатому склону с бурыми пятнами свежих воронок бежали к реке, размахивая руками, десятки красноармейцев – из дальних окопов, до которых бомбежка не дотянулась. Мише тоже нестерпимо захотелось побежать к самолету да поглазеть на него, такого грозного минуту назад, посмотреть на летчиков, живых или мертвых, – загадочных и уже до предела ненавистных людей, но в это время Миша увидел другое: далеко за речкой, на необозримом поле, где в мареве палящего зноя плавно волновался низкорослый сизый овес, замаячили темные фигурки людей. Они брели по колено в овсяном половодье со стороны темнеющего леса большими группами, между которыми виднелись группки поменьше.

«Немцы», – трепыхнулась мысль.

Людей за речкой разглядел не только младший политрук Иванюта. Справа и слева, далеко и близко послышались нервно-торопливые, тревожно-громкие или приглушенные расстоянием команды:

– Противник с фронта!..

– Приготовиться к бою!..