Люди остаются людьми

Так мы и трудимся до самого вечера: бегаем, почесываемся от тумаков, подаем и принимаем кирпичи, собираем и разбрасываем мусор. Жора усердствует больше всех, и мне временами страшновато за него. Кружит и кружит по площадке, вдохновенно кружит. За ним, переставляя коротенькие ножки, топает Савостин… А вдруг подглядят эсэсовцы?

Но эсэсовцы после обеда не заглядывают к нам. Таков уж тут закон: напрягаться целый день и эсэсовцы не любят.

Возвращаясь в лагерь, я снова любуюсь Дунайской долиной и Альпами. Горы горят закатным огнем, багряно светятся окна крестьянского дома на поле за каменоломней, темнеет зелень садов, темнеют дали, и лишь на востоке над сумрачной чертой горизонта разливается длинная светлая полоса.

Валерий уделяет мне сегодня всего одну минуту.

Он не очень доволен мной: по его мнению, я поступил неосторожно, открыто договариваясь с испанцами. Надо было действовать через Маноло, как он, Валерий, говорил мне утром.

Я рядовой подпольщик. Я не знаю и не должен знать никого, кто борется рядом со мной. Я знаю только двух командиров — Валерия и Иван Михеевича. От них я получаю задания, перед ними отчитываюсь.

Они здесь для меня — олицетворение воли Родины. Их приказ для меня — приказ Родины.

Валерий приказал спрятать в уголке воротника кусочек бритвенного лезвия. Он объяснил, как можно быстро покончить с собой в случае провала: надо перерезать себе сонную артерию. И я перережу, я уверен, потому что таков приказ командира— приказ моей Родины — и еще потому, что приказ этот разумен: в случае провала будут пытать, а потом все равно убьют, и поэтому самое правильное и легкое — покончить с собой.

Валерию я особенно благодарен: он мой крестный. Через несколько дней после нашей первой беседы он спросил, доверяю ли я ему. Я ответил, что доверяю: он знал обо мне все, и со мной никакой беды не случилось. Он спросил, хочу ли я бороться с врагом тут, в Маутхаузене. Я ответил, что хочу. Он спросил, согласен ли я выполнять его некоторые поручения, например, оказывать помощь ослабевшим, распространять среди заключенных сводки Совинформбюро. Я ответил, что согласен. Он спросил: понимаю ли я, на что иду? Я понимал это. Тогда Валерий сказал, что я могу считать себя членом подпольной концлагерной организации Сопротивления. Я был счастлив. Под конец он познакомил меня с простейшими правилами конспирации.

Я ежедневно ношу по полпайки хлеба полковнику Иванцову, рассказываю друзьям о положении на фронтах (они потихоньку передают новости дальше), вместе со всеми товарищами стараюсь как можно медленнее работать. В условиях Маутхаузена это тоже борьба, но я, как, наверно, и многие другие, не перестаю мечтать о борьбе с оружием в руках.

Наступит ли час, когда мы ударим по сторожевым башням? Придет ли минута, когда Иван Михеевич (он, конечно, кадровый военный — майор) прикажет штурмовать эсэсовскую вахту?

— Все будет в свое время, не торопись, — как-то говорит мне Валерий. — Кстати, раз уж у тебя столько энергии, возьми на себя еще одно дело…

На улице дождь. Мутные потоки бегут вдоль тротуаров, свиваются в жгуты, бурлят на железных решетках в асфальте. Дождь сечет потемневшую площадь, прибивает к земле бурые клубы крематорского дыма… Кое-как развесив над койками промокшую на работе одежду, мы лежим и слушаем стихи Маяковского в исполнении Жоры Архарова. Точнее, лежат товарищи, а я кручусь около окна и двери. У меня в руках куртка и игла с ниткой — мне надо подремонтироваться. На койке уже плохо видно, а возле окна не на что сесть. Вот и кручусь.

Жора чуть картавит, но читает выразительно: медленно, теплым, слегка приглушенным голосом.

В шлафзале, кроме нас, военнопленных политработников и командиров, находится большая группа гражданских, доставленных сюда из прифронтовой полосы. Есть здесь и такие, которые поначалу смалодушничали и пошли на службу к немцам, а потом, спохватившись, стали искать связей с партизанами, попались и были тоже отправлены в Маутхаузен. Не все они изменники, и кое-кого из них надо морально поддержать. Надо поддержать честным сильным советским словом и многих гражданских: им в концлагере особенно трудно, у них нет за плечами, как у нас, фронтовой школы и тяжелого опыта плена.

читает Жора, и чувствуется — сам переживает: его голос от волнения немного дрожит, голос постепенно растет, голос наполняет весь притихший шлафзал… Вечно он увлекается!

А если кто-нибудь попробует выдать его? Возьмет какой-нибудь подлец и пойдет доносить старшине блока Фрицу? Пусть попробует! Для того я и кручусь. Я пойду вместе с ним и, едва откроет рот, дам ему по зубам. Он, этот кляузник, скажу я, украл у товарища пайку, есть свидетели (ребята предупреждены и подтвердят). И Фриц поверит, конечно, мне: в нашем блоке никто не говорит по-немецки лучше меня.

с пафосом заканчивает Жора.

— Аплодисментов не надо, — предупреждает он.

— Надо, — возражает кто-то и хлопает. — Давай, парень, еще, да погуще.

— Давай, — соглашается Жора. — «Товарищу Нетте, пароходу и человеку».

Неожиданно растворяется дверь, показывается сам Фриц — голубоглазый, русый, с квадратной челюстью: он в прошлом боксер.

невозмутимо, нараспев читает Жора.

— Что здесь происходит? — строго спрашивает Фриц по-немецки.

Жора умолкает.

— Русская народная сказка, — отвечаю я, — про маленькую волшебную лошадку.

— Weiter machen (продолжайте), — милостиво разрешает Фриц.

Жора рад стараться.

Сукин сын, Жора! Молодец, Жора!

— Rossija — das ist Russland, nicht wahr? — справляется Фриц,

— Точно (Stimmt), — говорю я. — Россия — по-немецки Русслянд.

Фриц уходит. Жора продолжает: