Перикл

Весь вечер что-то тревожило Аспасию, душевное беспокойство накатывалось на неё волнами, она не могла понять, что это, пока не заспорили о богах Протагор и Фидий. В какой-то момент она вдруг поняла, что беспокойство её вызвано слишком вольными суждениями её гостей о богах, что тут кроется опасность для всех быть обвинёнными врагами в оскорблении и даже в непризнании отечественных богов. Такое обвинение, как правило, заканчивается изгнанием из Афин — это в лучшем случае, в худшем — смертной казнью. Оскорбление или непризнание отечественных богов приравнивается к предательству Афин, к посягательству на их свободу и безопасность. А если такое обвинение выдвигается против приезжего, метека — чужеземца, то на него ложится ещё и подозрение в злонамеренности, в том, что он заслан в Афины враждебным государством с коварными целями — подрывать изнутри устои афинской государственности. А её гости — едва ли не в большинстве чужеземцы, кроме Сократа, Софокла, Иктина, Калликрата и, конечно, самого Перикла: Фидий — из Олимпии, Протагор — из Абдеры, Продик — с Кеоса, Геродот — из Галикарнаса, Анаксагор — из Клазомен, Гиппократ — из Коса, Полигнот — с Фасоса, правда, за свои услуги он получил афинское гражданство, законность которого после известного указа Перикла о гражданстве сомнительна; да и сама она, Аспасия, — милетянка. Ах, какой заговор тут можно обнаружить против Афин — и даже против Перикла, — если только захотеть, если только Фукидиду придёт это в голову, если найдётся, лживый доносчик — все доносчики лживы — или лживый обвинитель.

Вот из чего возникла тревога в душе Аспасии и не отпускала её весь вечер, вернее, всю ночь — ведь пировала она с гостями до рассвета, как в прежние времена.

Утро, как обычно в это время года, было тихое, с росой, сверкающей драгоценными камнями на листьях деревьев, на цветах и траве, с пением птиц — особенно старались бесстрашные овсянки и важные, солнцелюбивые скворцы. И ни одного облака, чистая бирюза, только над Гиметтой повисла лента тумана, оранжевая и розовая в лучах юного солнца.

Гости разошлись на рассвете, теперь светало рано — дневной час был почти вдвое длиннее ночного и на столько же день длиннее ночи. Так что у Аспасии и Перикла после ухода гостей ещё осталось время для сна, а вернее, для любовных ласк — Перикл так любил Аспасию, что не мог уснуть рядом с ней, всё обнимал и целовал её, пока она не уходила. Он и теперь, после бурных и страстных минут любовной близости, не спал, был нежен с нею, гладил и целовал её руки, плечи, груди, она отвечала ему тем же, шепча слова, предназначенные только для него, единственного, любимого, желанного, нежного, сладкого, неуёмного, страстного.

Они уснули и проснулись одновременно, так что никто не видел друг друга спящим.

   — Я счастлив, что ты не ушла, — сказал Аспасии Перикл.

   — Ия счастлива, что ты рядом со мной, — ответила Аспасия.

Солнце уже освещало стену их спальни, проникнув через кроны деревьев и ажурные решётки окон, отражаясь зелёными и красными лучиками от камешков-самоцветов, которыми были разукрашены сказочные птицы и цветы, нарисованные на стене.

   — Мне пора, — со вздохом сказал Перикл: ему не хотелось расставаться с Аспасией. — Сегодня возвратившийся из Спарты Кимон будет отчитываться на Совете о переговорах, это очень важно.

   — Конечно, это очень важно, — тоже вздохнула Аспасия: и ей не хотелось отпускать мужа, да ведь нельзя было не отпустить — Кимон привёз из Спарты мирный договор, оглашение которого так ждут все афиняне. — Кимон постарался, это победа... Но заметь, это не твоя победа, — сказала она, помолчав. — Все станут говорить: «Кимон привёз нам мир», о тебе же, думаю, не вспомнят при этом, хотя ты поручил переговоры Кимону. Впрочем, не в этом дело, дело в другом: старый вождь олигархов, тесть Фукидида, снова на вершине успеха, как после победы при Эвримедонте. Фукидид и все твои противники-аристократы очень обрадуются такому возвращению Кимона, возвращению со славой. И не возглавит ли Кимон поход против тебя? А Каллия, шурина Кимона, ты послал в Сузы для переговоров с персами. Если и Каллий вернётся с мирным договором, славы Кимону только прибавится — скажут: «Вот какие славные родственники у Кимона».

Перикл, собравшийся уже было уходить и остановившийся у двери, когда Аспасия заговорила о Кимоне, вернулся к ложу, присел на край и терпеливо дослушал Аспасию до конца. Такое происходит уже не впервые — когда Аспасия как бы упреждает его мысли, которые уже родились, но ещё не до конца оформились и окрепли. Она одевает их в слова, нанизывает слова на нить мыслей, как нанизывают на шёлковый шнурок бусинки, предлагает ему готовые суждения, как готовые ожерелья.

   — Захочет ли Кимон взяться за старое, не знаю, — продолжала между тем Аспасия. — Он сослужил добрую службу Афинам, чтобы вернуть прежнюю любовь, загладить вину. Это понятно. Возможно, что большего он и не хотел. Но народ с трудом верит в благородство великих, станет льстить ему и проситься под его знамя: дескать, ты — славный, ты веди нас, веди против Перикла. Против кого же ещё он может повести афинян, ведь это твоими стараниями, Перикл, Кимон был изгнан из Афин.

С тем, что говорила Аспасия, нельзя было не согласиться, а он и согласился, спросил:

   — И что ты предлагаешь? Снова изгнать Кимона? Но за что?

Он ошибся, полагая, что Аспасия хочет предложить ему именно это — изгнание Кимона.

   — Нет, нет, — сказала она, обнимая Перикла. — Не следует изгонять Кимона. Кимон — герой. Он много веселился, много трудился и много страдал. Если кто и заслуживает изгнания, так это Фукидид, который готов обрушить на тебя горы лжи и ненависти. Кимон же готов и дальше доказывать свою любовь Афинам. Предоставь ему такую возможность, найди для него достойное дело. Это будет и справедливо и полезно. Не дай, чтобы Фукидид и олигархи совратили Кимона. Окажи Кимону новое доверие — и твоё благородство превзойдёт в глазах афинян любой новый подвиг Кимона.

Перикл должен был согласиться, что такой поворот в его отношении к Кимону не приходил ему на ум — тут Аспасия не просто опередила его, она подсказала ему блистательный ход, придуманный, кажется, не теперь.

   — О каком новом доверии Кимону ты говоришь? — спросил Перикл, тщетно ища в душе слова, которые могли бы стать ответом Аспасии.

Он очень удивился, когда Аспасия заговорила вдруг не о Кимоне, а о Каллии, будто не слышала, о чём он спросил её.

   — Каллию в Сузах сейчас очень трудно, думаю, — сказала Аспасия. — Попытка нанести удар персам в Египте закончилась поражением, ты это знаешь и не можешь отрицать. Я вспомнила об этом не для того, чтобы досадить тебе, а чтобы подкрепить свою мысль: Каллию в Сузах тяжело вести переговоры о выгодном для нас мире, потому что Артаксеркс почувствовал вдруг нашу слабость, потому что его всё ещё вдохновляют победы в Египте, и он не идёт на уступки, не соглашается с нашими требованиями. Я не знаю точно, так ли это, но думаю, что так. Нет ли на этот счёт вестей от Каллия?

   — Есть, — ответил Перикл. — Ты словно прочла его письмо, которое пришло вчера. Но почему ты заговорила о Каллии? Ведь мы говорили о Кимоне. Не потому, надеюсь, что Каллий — шурин Кимона.

   — Не потому, — засмеялась Аспасия и поцеловала Перикла в щёку. — Я думаю, что Каллию надо помочь. И эта помощь должна заключаться в том, чтобы ударить по персам и нанести им поражение, показав нашу мощь. Тогда персы сразу же станут сговорчивее.

   — Ты права, это помогло бы Каллию, — согласился Перикл и хлопнул себя ладонью по лбу. — Я догадался, при чём здесь Кимон, — сказал он, обрадовавшись своей догадке. — Ты хочешь, чтобы удар персам нанёс Кимон, которому это всегда удавалось? Верно?!

   — Верно. — Аспасия крепко обняла Перикла. — Пошли Кимона с флотом на Кипр, пусть он выбьет оттуда персов. Он это сделает, уверяю тебя. А флот наш к этому готов: он умеет штурмовать острова.

   — Да, — сказал Перикл. — Будь ты мужчиной, тебя следовало бы избрать стратегом. Так, пожалуй, и поступим: дадим Кимону двести триер и отправим его на Кипр, пусть выбьет персов, пусть поможет Каллию.