Избранные письма. 1854-1891

Видел я Людмилу в монашеской одежде. Привыкает понемногу и тебе велела кланяться. Катю вижу нередко. Она тебя целует. Она живет здесь, а Людмила бывает здесь очень редко, она живет в 15 верстах отсюда, в женском монастыре.

Александр целует твою ручку. Мы с ним недавно вынимали просвирки за здравие Елисаветы и Варвары. Ну, прощай! Кланяйся Владимиру Владимировичу, Марье Владимировне и Наталье Терентьевне.

Скажи Володе, что денег ему не послал еще, потому что еще до сих пор не выслали и мне жалованье. Опоздали что-то. Целую тебя, будь здорова и весела.

Твой К. Л

Публикуется по автографу (ГЛМ).

148. В. В. ЛЕОНТЬЕВУ. 10 августа 1886 г., Оптина Пустынь

Владимир Владимирович! Очень тебе благодарен за последнее письмо. Только мне скучно, что об Лизе мало подробностей. Я уже соскучился, что долго не видал ее. И сама она уже давно мне ничего не пишет. Думаю все-таки ехать на Тулу в конце августа и не позднее 2 сентября. Ноги теперь слава Богу.

Привезу Лизе подарки, платье и т. д.

К. Леонтьев.

Публикуется по автографу (ГЛМ).

149. КНЯЗЮ К. Л. ГАГАРИНУ. 22 сентября 1886 г., Москва

(…) Участия, любви, искренности я видел много; практического, деятельного приложения этих чувств в жизни — очень мало. Тертий Иванович, Вы, Константин Аркадьевич Губастов (которого Вы, может быть, встречали в Константинополе и который был недавно консулом в Вене), раз, два, три… и обчелся. Себя еще разве счесть, потому что я тоже аккуратен и верен, и только! Я думаю, что и Вы с таким мнением о русских согласитесь?

Ну, где ж, кстати сказать, такому народу индивидуальная свобода?! Я полагаю, что еще 25–50 лет, так придется и от той степени индивидуализма отказаться, которую нам дал 19-й век! Впрочем, может быть, именно поэтому-то Россия не лишена будущности и призвания. Великий опыт эгалитарной свободы сделан везде; к счастью, мы, кажется, остановились на полдороге, и способность охотно подчиняться палке (в прямом и косвенном смысле) не утратилась у нас вполне, как на Западе… В личных скорбях моих, князь, я часто утешаю себя подобными «культурными» мыслями…(…)

К слову еще сказать: изумляюсь, как это другие люди в подобных и еще худших условиях живут и дышат без опоры положительной, уставной, так сказать, религии!

Только как взглянешь на икону или на церковные кресты из окна, так хоть на время да покажется осмысленным все жестокое бремя жизни в болезнях, в старости, заботах! (…)

Публикуется по автографу (ЦГАЛИ).

150. Вс. С. СОЛОВЬЕВУ. 20 декабря 1886 г., Москва

(…) А «Ниву» [473] хотя мне и высылают, но я уже давно сам не читаю ее и большею частью даже и не вижу, а тотчас же ее посылают в Тулу одному родственнику. Что-то все газетное давно опостылило и я, кроме «Московских ведомостей» и «Православного вестника», никаких газет не читаю. Как-то легче без них дышится; почти все газеты меня чем-нибудь да раздражают, а в старости главное — внутренний мир души. Вы спросите: чем же меня раздражает «Нива», она не политическая газета? Да мелочами разными, например — «Два веселых и милых таксика нашли крота и подбрасывают его на воздух!..» Как несчастному кроту-то весело и мило! Уж очень глупо; а я и рассержусь и Маркса [474] и его помощников вдруг возненавижу… Вот и грех! Так зачем же. Хочу писать даже Фед(ору) Ник(олаевичу) Бергу, чтобы больше мне ее не присылал. Все как-нибудь не убережешься, заглянешь и рассердишься. (…)

Публикуется по автографу (ЦГИАЛ).

151. К. А. ГУБАСТОВУ. 2 февраля 1887 г., Москва

Милый мой Константин Аркадьевич, почему и за что Вы меня, старца недужного, совсем забыли? Впрочем, «за что» можно бы и не писать; это подразумевает вину какую-нибудь с моей стороны. А так как таковой нет, то я спрашиваю себя часто:

— Почему он так давно не пишет?

И сам отвечаю: все мы более или менее постарели, со старостью, положим, добрые чувства наши (дружба и т. п.) становятся вернее, потому что любовь к переменам все слабеет и слабеет, и даже нередко привычное зло нам не так страшно, как непривычное и сомнительное благо. А не то что искать новых друзей и забывать старых! Но беда в том, что в то же время чувства с годами в нас слабеют, кроме жажды отдыха и покоя! Ну, и с дружбой то же…

Сидит Губастов в этой веселой, чистой, красивой и покойной Вене и думает: «Написал бы Константину Николаевичу… Да о чем? И у него теперь никаких, вероятно, приключений нет и у меня тоже. Слухи доходят, что жив; около года, что ли, тому назад книги его выписал и т. д.

Да и до меня доходят слухи, что Вы еще в Вене и т. д. в октябре я был в Петербурге и слышал это от князя Н. Н. Голицына). Но я просто соскучился по Вас, и мне очень было бы приятно получить от Вас несколько дружеских строк. (…)

Теперь об отставке. История это была бы длинна, если бы рассказывать ее по порядку: но вот главное: сами понимаете, что как человек, прослуживший в должностях второстепенных немного более двадцати лет, я больше, как на 1000 р(ублей) с(еребром) прав не имею; 1500 р(ублей) с(еребром) лишних дает мне правительство за мои литературные труды. Дело шло особым порядком. Прежде всего согласились Т. И. Филиппов с министром народного просвещения Деляновым [475]. Министр народного просвещения вошел с отношением к министру внутренних дел; товарищ министра внутренних дел, князь Гагарин, находящийся давно в дружеских ко мне отношениях (еще с 70 года на острове Корфу; женат на Аргиропуло), честно поддержал меня у графа Толстого [476], граф Толстой и Делянов вместе вошли с предложением к Бунге [477]; Бунге (как и следовало немцу-профессору) более 1800 р(ублей) не давал, находя, что в моей деятельности ничего нет особенного. Но назначили Вышнеградского [478], и он тотчас же согласился на 2500.

И вот дня четыре тому назад мне велели подать прошение об увольнении от должности цензора. На этом пока остановилось, но так как по существу все уже решено и остались только формальности, то, вероятно, через две-три недели я буду свободен с 200 р(ублей) сер(ебром) в месяц.

Да, Губастов, что, если бы это было десять лет тому назад или даже в 80-м году в Варшаве? То ли б я мог сделать тогда! А теперь?.. Филиппов и Делянов еще рассчитывают и надеются на меня. Гагарин тоже, мои студенты тоже…

Но эти семь лет службы в Москве — годы тихие, правильные, скромные, но в высшей степени во всем средние, во всем «в обрез»— доконали меня. В денежном отношении — ни нужды и ни тени даже самого скромного избытка, в отношении труда — не трудно и не льготно, в отношении здоровья — одно лучше, другое хуже, — и во всем, во всем… Даже «общественное признание» теперь есть какое-то… Какая-то полуизвестность, какой-то «онорабельный», но уж ничуть не возбуждающий succes d'estime [479] в публике… и т. д.

Вот где был «скит»! Вот где произошло «внутреннее пострижение» души в незримое монашество!.. Примирение со всем, кроме своих грехов и своего страстного прошедшего, равнодушие, ровная и лишь о покое и прощении грехов страстная молитва…

Величайшее желание не писать, разве для наследников (для Лизы, для Вари, для Марьи Владимировны).

Да и почти уже не пишу давно… На что?

А в Угреше, где Вы думали, я тогда найду пристань, я был еще и честолюбец, и христианин еще какой-то страстный.

А теперь я даже и унынием, слава Богу, почти вовсе не страдаю. Уныние есть все-таки плод неудовлетворенных желаний, — а какие у меня теперь сильные желания?