Павел I

V. Под отчей кровлей

Не столько утомленный дорогой и умиленный сладостью свидания с близкими, сколько взволнованный первыми впечатлениями отечества и потрясенный ужасным положением нищих офицеров армии, их жен и детей, — и это в тридцати верстах от столицы! — Саша Рибопьер входил под отеческую кровлю тихого дома на Моховой. Здесь все было по-старому: и вещи, и слуги; отец по-старому принял его с тихой неопределенной улыбкой, с тихими объятиями и поцелуем и с тихими словами о своем удовольствии видеть сына здоровым, возмужавшим и преуспевшим по службе. Потом появилась величавая шатан и скромные выросшие и похорошевшие девицы-сестры. Их привет был столь же тих и порядлив. И тотчас же послали за священником отслужить благодарственный молебен Господу Богу, возвратившему сына семье и отечеству.

— Papá, кроме молитвы, освятите день моего возвращения благотворением, — сказал тогда Саша, и все, что накипело в его сердце, хлынуло потоком беспорядочных слов.

— Поймите, папа, дворяне и офицеры, с женами и детьми, без копейки, почти в рубище, голодные. И это в тридцати верстах от столицы! Подумайте, сколько еще несчастных влачится в пути… Офицеры армии, проливающие кровь за отечество, пострадавшие невинно, возвращенные государем, ввергнуты бессмысленным распоряжением начальства в пучину бедства! Можно ли остаться равнодушным? Не должно ли немедленно оказать им всякое содействие! Обратиться к государю, к великому князю Александру, к Палену, к Ливену…

Мудрый «Dieu du Silence» зорко смотрел на сына во время внезапной, порывистой и сбивчивой его речи.

— Обратиться к государю, к великому князю, к Палену, к Ливену… — повторил он за ним, как бы вслушиваясь в звук этих имен. — Постой! Постой! Нельзя так, вдруг, не сообразясь. Вот мы помолимся, ты почистишься, покушаешь, отдохнешь с дороги, и мы тогда обсудим дело обстоятельно, бесстрастно, не спеша.

— Папенька, невозможно! — воскликнул Саша. — Маменька и сестрицы, невозможно!

— Что невозможно? Молиться или чиститься и кушать? — с улыбкой спросил старый Рибопьер.

— Невозможно даже и молиться, зная, что эти несчастные… Ах, если бы вы видели и слышали их!

— Ну, хорошо. Обсудим это дело сейчас. Но прежде все-таки позволь поблагодарить твоего наставника господина ротмистра фон Дитриха за все его о тебе попечения и предложить ему удобство, стол и отдых. Господин фон Дитрих, сердешно благодарю вас! — продолжал старый Рибопьер, обращаясь к «дядьке», который вошел вслед за юношей и был безмолвным зрителем встречи, семейных объятий и благородного порыва Саши. — Еще особливо и усиленно благодарить вас имею! Но это — завтра. А теперь прошу вас на антресоли.

Но Дитрих, улыбаясь щучьим рылом, ответил что он тоже не может ни «чистить себя», ни «кушать», ни «молидва», ни «засыпайть», а должен сейчас ехать в «свой казарма», к «свой начальник» генераль-аншеф Брискорн фон Ленау-Вюльшенбург-Толль.

— Как угодно, господин фон Дитрих, как угодно! Служба — прежде всего, — сказал старый Рибопьер. — А завтра навестите меня после полудня для особенной моей благодарности.

— О, да! непременно буду, — ответил «дядька» и удалился, оставив в комнате струю специфического кнастерного смрада.

— Наконец-то я свободен от этого урода! — сказал облегченно Саша.

— Еще ли свободен, увидим, — загадочно возразил старый Рибопьер. — Но оставьте нас с Сашей, мы потолкуем обстоятельно… Да приготовьте ему все же кушать. Да уведите людей от дверей.

В дверях действительно толпилась дворня и впереди всех кормилица Саши и нянюшка его, проливавшие слезы и причитавшие, какой-де он стал красавец, какой умник, какой мужчина и т. д.

В один прыжок Саша очутился у дверей, обнял и расцеловал всех, подбежал к другим дверям и там всех перецеловал.

Вслед за тем оставили сына с отцом наедине.

Старый Рибопьер подождал, потом тщательно запер двери, предварительно убедившись, что за ними никого не осталось, задвинул их тяжелыми драпировками и, подойдя затем к сыну, нежно обнял его вдруг дрожащими руками и безмолвно, но страстно стал осыпать лицо и голову сына поцелуями. Затем отстранил его, вытер влажные глаза, сел в кресло, а на другое, возле себя, указал сыну.

— Потолкуем, — сказал он. — Ну! Quid? Quis? Ubi? Cur? Quomodo? Quando? Quibus auxiliis? (Что? Кто? Где? Почему? Каким образом? Когда? При чьей помощи?)

Саша знал эту манеру отца каждое дело обсуждать по риторической хрии, по которой и иезуиты исповедуют духовных овец своих.

Он не спеша повторил все, что слышал на почтовом дворе в Софии. Рассказал и про Жеребцову с гвардейцами.

— Удивляюсь тому, что армейские офицеры, столь преданные государю, страждут, а гвардейцы открыто поносят его, не боясь доноса! — заключил он рассказ свой.

— Да, это странно, конечно, по-видимости, — сказал задумчиво старый Рибопьер, — но на свете нет действий без причин. Если эти гвардейцы так говорили, то почему-либо считали сие для себя безопасным.

— Как может безопасной быть такая неосторожность, легкомыслие и неосмотрительность! — удивился юный Рибопьер.

— И неосторожность и легкомыслие могут иногда быть следствием весьма осмысленного, предуставленного плана. Венские дипломаты разве сего тебе не объяснили? — сказал старый.

— Меня многому в Вене научили, о чем сейчас и доложу вам, батюшка. Однако, скорее можно принять объяснение офицера на заставе, что отчаяние развязало, всем языки, — сказал юный.

— О, друг мой, ведь все заставы и караулы в непосредственном ведении военного генерал-губернатора столицы, графа фон дер Палена. Он у нас ныне главная персона. Все от него исходит и к нему возвращается. Он имеет в своем заведовании иностранные дела, финансы, почту, полицию, а как состоит военным губернатором столицы, то сия должность предоставляет ему начальство над гвардией.

— Но если так, то и вольные толки караульных и гвардейцев, и бедствия армейских офицеров на почтовом дворе в Софии, в тридцати верстах от столицы, непосредственно касаются Палена и даже не могут не быть ему известны?

— Да, непосредственно касаются. Да, не могут не быть ему известны, — спокойно подтвердил старый Рибопьер.

— Но как же это так? — в совершенном изумлении спросил юный Рибопьер.

Dieu du Silence молчал.

— Мне, впрочем, нет дела до вольных толков гвардейцев… — заговорил опять Саша.

— Ну, конечно. Рибопьеры никогда не были доносчиками, — вставил отец.

— Но я не могу презреть просьбы невинных страдальцев. Я клялся употребить все мои старания к облегчению злосчастной участи их и всех возвращаемых невинно пострадавших, коих принуждают на собственное иждивение являться в столицу где бы и в каком бы положении их не застало высочайшее повеление, — продолжал сын.

— Что же ты намерен делать? Воля государя императора священна и должна быть в точности выполняема, — сказал отец.

— Но государь, конечно, и не ведает о том, что выходит из его повеления. Мог ли он бы тогда на нем настаивать? Он хотел оказать милость невинным страдальцам, и если узнает, что из этого проистекло, конечно, отменит свое повеление или прикажет снабдить их прогонами и одеждой, устроить их семьи.

— Так, если ему это все доложить, то все сие, конечно, и воспоследует именно так, как ты говоришь. От природы государь имеет прекрасное, человеколюбивое и благородное сердце и в светлые минуты доступен высоким порывам, честно соглашается даже, что ошибался. Но кто будет ему сие дело докладывать?

— Папенька, поезжайте сейчас во дворец и попросите кого-нибудь, чтобы доложили о вас государю и все ему расскажите.

— Поехать сейчас во дворец? Попросить кого-нибудь! Но кто же; однако, сей всемогущий чародей «кто-нибудь»?

— Ну, барон Николаи или граф Кутайсов.

— Николаи? Кутайсов? Нет, я не поеду во дворец просить их о таком деле. Притом же повеление отдано Палену. Значит, и обратиться надо к нему. Или к военному министру Ливену. Если ты так тронут участью сих офицеров, то и обратись к ним сам.