Спящие пробудятся

— Стыдя моих воинов, ты подстрекал их к неповиновению своим беям. Неужто не знал, какая за это положена кара?

— Назначать кару — дело правителей. Наше дело — говорить людям правду, отстаивать Истину. А ей, насколько я знаю, никакая кара не помеха.

— Истина в том, что воин должен идти на смерть по знаку своего бея.

— Да, государь. Если только сам бей не изменит своему долгу: не удирает с поля брани или, того хуже, не перебегает на сторону врага. Я, ничтожный раб Истины, не исполнил бы своего долга, если бы из страха за свою жизнь отказался защищать ее перед вашим лицом, государь. И был бы достоин любой кары. Преступник тот, кто совершает преступление, а не тот, кто называет его своим именем…

Как всякий военачальник, Тимур в глубине души презирал перебежчиков. И этот румелиец все больше нравился ему. Знающий, умный, находчивый. И отважный: отстаивал правду, понимая, что речь идет о его жизни. Значит, уверен в своей правоте.

Тимур обвел взглядом собравшихся в шатре ученых. Многие ли из этих разодетых, надменных, самоуверенных мужей способны на такое? Куда там! Готовы отречься от любого мнения, стоило показаться, что оно не угодно повелителю, и защищать то, во что сами не верили, ежели померещилось, что он того хочет. Значит, не Истине они служили и не ему, Тимуру. Не зря факих в дервишеском плаще приравнял отступничество от правды к измене на поле брани. С небывалой ясностью увидел Тимур: большинство его улемов служило только собственной выгоде.

А ему нужна правда. Ей он был обязан своей ратной удачливостью, как он называл свой талант. Ее он добивался любой ценой: огнем, пытками, кровью, золотом, милостями, ради нее засылал к врагу лазутчиков и проведчиков, допрашивал их сам втайне друг от друга, содержал тучи осведомителей, соглядатаев, выведывателей при своих наместниках, при дворах своих сыновей и своем собственном.

Теперь же ему была нужна правда иная, не воинская, не царская даже. С каждым походом ему все больше требовалось сил, чтобы совладать со своим слабеющим бренным телом. Никто не догадывался, каких трудов стоило ему по суткам не слезать с седла, никто не знал, каким огнем полыхала незаживающая рана в колене, как ныли старые кости шеи и поясницы. Он знал: немного осталось времени, отпущенного ему в этом мире, где стольким он завладел, но не успел насытиться. Дозволил бы ему Аллах сходить в последний, давно задуманный поход — на Китай, чтобы завершить начатое. Но что будет в мире без него? Что станет без него с делом его жизни? Он должен был знать правду.

— Я подумаю о вас, — сказал он ученым. И широко повел рукой по воздуху, что означало желание остаться одному.

Чуть ли не через вечер в палатку, где поселили Бедреддина, стал являться эмир Барандук, чтобы отвезти его к повелителю. Не в огромный белый шатер с золотым шишаком, разбитый посреди воинского становища, где на приколах менялись заседланные лошади, стояла стража, толпились ратники, сверкали доспехами воеводы на конях.

Только эмир Барандук, сотник телохранителей да с десяток писцов, гонцов и слуг знали, что Тимур пребывает вдали от шума и гама в небольшой серой юрте, укрытой от глаз высокими каменными глыбами. Сюда Барандук и привозил Бедреддина.

В первый вечер речь зашла о природе власти. «Истинная власть не над людьми, над сердцами», — заметил Бедреддин. Подумав, Тимур улыбнулся. Те сердца, что ему довелось видеть, обретались в человеческом теле. Не хочет ли досточтимый факих сказать, будто истинная власть это власть над людскими телами? Впрочем, посерьезнев, продолжал он, власть над сердцами добывается верней всего страхом, а страх вызывают сила и беспощадность.

Бедреддин понял, что получил первый ответ: жестокость Тимура не свойство его натуры, а трезвый расчет. Самое имя его должно вселять ужас, от которого холодеют сердца, опускаются руки, невозможным становится сопротивление. И Бедреддин ужаснулся: сколь опасна и бесчеловечна может быть логика, если в ней нет сердца.

Вслух же высказал убеждение, что повелителю известна поговорка: насильно мил не будешь. Подобно этому, с помощью страха нельзя обрести ни верности, ни преданности, чему свидетельством могут служить беи, перебежавшие к нему от Баязида.

Тимур не спорил. Верность и преданность, сказал он, добываются милостью и щедростью, которая делает их выгоднее измены, в чем беи-перебежчики могут, и правда, служить за образец. Видя, что факих хочет возразить, продолжил: да, он знает, что есть преданные Истине, неподвластные страху смерти, лишенные корысти. Но таковых, быть может, один на сотни тысяч. Среди наших ученых, добавил Тимур, мы убедились, их нет. И призвали пред свое лицо досточтимого факиха Бедреддина, чтобы предоставить на его выбор: взять в жены одну из наших дочерей и остаться при дворе или занять должность правителя в любой из вновь завоеванных земель.

Такого Бедреддин не ждал. Честь была столь же велика, сколь опасна.

Склонившись до земли, ответил, что давно перестал быть факихом, а всего лишь нищий дервиш, бредущий под дождем и ветром в дырявом суконном плаще, и отказался от мира, дабы предаться размышлению об Истине. Он не может принять не заслуженную им великую ханскую милость, ибо не простил бы себе огорченья Повелителя Вселенной, упования коего не в силах оправдать.

Тимур не огорчился. Казалось, напротив — обрадовался. И предложил разделить с ним трапезу.

В другой раз заговорили о бессмертии. Тимур ставил вопросы в общей форме, но явно интересовался бессмертием для себя. Он слышал, что шейхи говорят о каком-то бессмертии при жизни, но, по их словам, для этого нужно умереть прежде смерти. И потребовал разъяснений. Бедреддин, стараясь приспособиться к пониманию собеседника, как мог рассказал о том состоянии, которого достигает в конце пути познавший и которое называется «фана» Собственно, это и есть «смерть прежде смерти», ибо, достигнув его, хоронишь собственное «я».

Тимур ничем не выказал разочарования. Только сторожкие, как у кошки, глаза его сузились и заволоклись. Бедреддин понял, что получил еще один ответ: внутренним побуждением всех деяний Тимура было тщеславие. Свою бессмертную славу воздвигал он на смертях тысяч людей. Ничтожное, простенькое тщеславие, обретавшее величие лишь из-за количества убиенных! Какая в нем содержится жуткая разрушительная сила.

В следующий раз Тимур спросил о справедливости. Вернее, о том, как мыслит Бедреддин справедливого правителя.

Справедливым может считаться властитель той страны, вдумчиво отвечал ученый, где никто не смеет ставить себя выше закона, где земледелец и мастеровой получают достойную плату за свой труд, где чтут стариков, пекутся о сирых и немощных, где водворен мир.

На последних словах Тимур досадливо покривился. Но сдержал себя. Сказал учительно: для прочного мира нужна война до той поры, покуда над всей землей не встанет один-единственный правитель.

Бедреддин, опасаясь, что Тимур прочтет в его взгляде насмешку, опустил глаза. Смешно в самом деле, когда завоеватель хочет выдать себя за мироносца. И Бедреддину пришел в голову еще один ответ: насилие над чужими народами преследует цель заслонить насилье над своим.

Вслух же сказал:

— История говорит: война растет изнутри.

— Как это? — не понял Тимур.

И Бедреддин, приводя в пример то Огуза, то Атиллу, то Александра Македонского, то Чингисхана, стал рассказывать, как после смерти завоевателя распадались державы из-за внутренних распрей и усобиц. Одно-два поколения — и все, конец. Так свидетельствует история.

— Одно-два поколения, — как бы про себя повторил Тимур. И решил: — Мы повелим переписать историю.

Бедреддин в почтительных выражениях возразил, что история не летопись, не книга, а творение Аллаха — ее искажение, подобно святотатству, великий грех.

Тимур будто не слышал. Взгляд его узких глаз снова затуманился, ушел в себя. Бедреддин увидел: взору завоевателя приоткрылось будущее. И не стал ему мешать.