Пушкин

посмотрела на умирающего осторожно и боязливо. На лиловом лбу были толстые капли и струйки пота; она отерла ему лоб платочком и нахмурилась. [80] С тех пор как их развел архиерей, больше двадцати лет жила Устинья Ермолаевна ни вдовою, ни мужней женою. Все старания приложила она к тому, чтобы у нее "всего было". Деньги Осипа Абрамыча она с самого начала их любви перевела на себя. Он построил ей во Пскове, по Великолуцкой дороге, покойный дом с яблонным садом, купил ей подо Псковом у Чертова ручья дачу, тоже с садом, оранжереями, цветником; подарил ей экипаж и лошадей. Больше всего она любила золото, яблоки и сливы. У ней был золотой сервиз, а яблоки у нее были белые как кипень. У них небось таких нет. Бездельцы! Какая глупость так распускать о людях, - говорила она о своих врагах - псковских помещиках и их женах, которые ее не принимали. Она почитала себя невинно оклеветанною. Если бы она вышла замуж за влюбленного арапа, это было бы полным торжеством ее над псковской знатью всеми "татаровьями" - Карамышевыми да Назимовыми, которые ее чурались, боясь ее дурного характера. Но дело кончилось ничем, и ее связь с арапом стала скандалом, как связь с каким-нибудь заезжим паясом или камердинером. Поэтому, как потерпевшая, она считала себя вправе брать с него деньги и грабить, сколько возможно. Много раз Устинья съезжалась и разъезжалась с арапом. Последний раз они съехались пять лет назад и через месяц разъехались: Устинья вдруг заскучала по саду, а старик ей показался скучен. Когда ей сказали, что арап кончается, она тотчас же, не думая, собралась. Были между ними еще не конченные счеты: годы тлела у нее в секретере дарственная на село Михайловское, составленная по всем правилам ее стряпчим; оставалось только внизу написать год, число и подписаться. Но в этом арап был тверд и, когда заходила речь о Михайловском, становился молчалив. Устинья Ермолаевна прихватила с собою бумагу. С последнего разъезда осталась у него также ее шаль, которой арап ни за что не хотел отдавать, говоря, что это - память. Палашка подала ей к завтраку печеную картошку со сливками, стакан брусничной воды, ничего больше в доме не было. Она ела и поглядывала. Кругом была такая пусто[81] та, некрашеные полы были так бедны, потолки низки, что она сама удивилась, как из этой бедной хижины явилось ее богатство: и сад, и сервизы, и лошади. Арап умирал в дикой простоте, как, может быть, умирал его дед где-нибудь в Африке. Она сказала Палашке про шаль. Палашка лазила по всем шкапам - шали не было. Глядя на беспорядок, в котором умирал арап, Устинья сказала Палашке брезгливо: - Где тут шаль найдешь? Тут себя потеряешь. Она поела, а брусничной воды не тронула: - Горько. Разве так бруснику мочат? . Она посидела у кресел, на которых плашмя теперь лежал старый арап. - За мной зачем посылали? Я-то здесь кто? Добро бы родная была. - Вс? не чужие, - сказала Палашка. Она услала Палашку. Недовольно она посмотрела на полупустую комнату, которую десять лет опустошала. На комоде когда-то стояли часы с