Андрей Боголюбский

У поповны шибко застучало сердце: ради этих-то вестей и решилась она прийти к воротнику в избу.

   — Все руки, всё лицо пережёг, — продолжал конюх. — До сих пор весь в пупырях, а дитятю из самого полымени вынес.

Тут уж мужчинам не удалось удержать женщин. Они заголосили все враз. Их причитанья перекрывал густой рёв откуда-то взявшейся Жилихи: она славилась как первая на всю округу плачея.

   — Али мы тебя не люби-и-или? — затягивала жена большака.

   — Али чем прогневи-и-или? — свирепо подхватывала Жилиха, показывая бледные десны.

   — А и чья калена стрела тебя просквози-и-ила? — звучно выпевала большакова жена.

   — А и кто ту калёну стрелу наперна-а-атил? — голосила Жилиха.

У поповны перед глазами всё заходило ходуном, и мимо её ушей прошёл рассказ конюха про то, как со слободки княжих делателей огонь перекинулся на соседний, «пёсий двор» Ивана Кучковича, как сгорела там дотла всеми брошенная стольникова дочь и как выли потом на всё Боголюбово её обездомевшие собаки.

Плачной напев, хватавший за сердце своей протяжностью и упрямым однозвучием, был так громок, что булгарин-зерновщик, который метал кости, не раз оглядывался на воротную избёнку, досадливо морща низкий лоб. С открытых переходов посадничьих хором смотрела туда же блестевшими от любопытства глазами посадница. На её голове горела огненно-алым атласом новая, непомерно высокая кика. Высунулось из окошка и недовольное лицо огнищанихи.

Пробился этот напев и сквозь щели жарко нагретого солнцем дощатого чулана, пристроенного к верхней связи княгинина терема.

Здесь на протянутых вдоль и поперёк верёвках сохли шёлковые разноцветные убрусы и белые женские сорочки с такими долгими рукавами, что каждого хватило бы на пять рук. От них шёл свежий запах только что выстиранного полотна. За их влажными перекрёстными завесами почти не виден был притаившийся в углу огнищанин. Под его ногами валялся выдернутый из стены скаток пеньковой конопати, а ухо было присунуто к пазу теремного сруба. Ястребиные глаза остановились. Он был весь поглощён тем, что доносилось до него из-за стены.

Там говорили два голоса: женский и мужской. Женский был тонок, остр и сыпал гортанной частоговоркой с нерусскими придыханиями. Мужской нехотя выцеживал редкие слова.

   — На что привёз меня сюда? — частил женский голос. — Зачем скрянул с места? Что тут делать? Что здесь найду? На что жить?

   — Хватит на что жить, — ответил мужской голос.

   — Тебе ещё бы не хватило! — выкрикнул женский. — Думаешь, не знаю, сколько возов к себе в ворота ввёз? На своё скуп, а на моё вот как щедр! И посадника, видишь, одарил!

   — Без посадника не обойтись, — возразил мужчина. — Под его рукой весь тутошный посадский полк.

   — Довольно с хромца и того, что взаместо смерти дала ему живот. А огнищанину на что тюки давал?

   — Как не дать, когда он столько годов твоё добро берег?

   — Так берег, что половины не осталось! — отрезал женский голос.

Огнищанин облизнул заскорузлые губы.

   — Завёз в лес, впнул в пустую хоромину, а сам к первой моей ворогуше ушёл и рад! — В женском голосе послышались слёзы. — Уж лучше бы отослал меня к родне — в Булгар.

   — Здесь укромнее, — отозвался мужчина.

   — Славная укрома! Твоей Москвы ни одна дорога не минует. Сам небось говорил Якимке, что как бы, мол, Андреевы братья сюда из Чернигова не нагрянули.

   — Откуда тебе знать, что говорено Якиму?

   — Всё знаю! И то знаю, что глазом ты лакомлив, а сердцем отрухлявел. Только на то тебя и достало, чтоб, краденым вином налакавшись, других наустить и чужими руками государскую кровь выметнуть!

   — Не тебе бы меня той кровью корить! — угрюмо выговорил мужской голос.

   — Не кровью корю, а тем корю, что, его поваливши, сам на ногах не устоял: оробел, обмяк, всё бросил на одного Анбала, да и устрекнул, как заяц!

   — Тебя спасал.

   — Не здесь моё спасенье, а там! Без княжого стола какая я княгиня? Вези меня во Владимир!

   — Велика ли княгине честь ворочаться к нашим холопам-каменщикам? — надменно произнёс мужской голос. — Коли ещё не пожжён их пригородок, так посадят им бояре посадника, а княжому столу во Владимире больше не бывать.

   — Так вези назад в Боголюбово.

   — В Боголюбове, кроме дыма, пепла да воронья, ничего не сыщешь.

   — Вези куда ни есть, а здесь, на Москве, не стану жить!

Женский голос опять дрогнул от слез. А мужской цедил слова всё медленнее и всё холоднее:

   — Как воротится из Смоленска сват, Шимонов отец, как с ним обо всём перетолкуем, так и выберем время, когда трогаться в Суздаль. А в Суздале с тамошними да с ростовскими боярами всё и урядим по старине, по дедовщине да по прадедовщине.

   — Где видано, — воскликнул женский голос, — чтобы бояре мимо князей уряжали волость!

   — Старого князя избыли, а пока нового не позвали, кому и уряжать волость, как не боярам?

   — Князя нет, так княгиня жива! — не унималась женщина.

   — Была княгиня — стала вдова, — ответил спокойно мужской голос. — Вдоветь — вдовье терпеть. Вдову, что сироту, кто послушает?

   — Где... где твоя совесть?! — вымолвил, задыхаясь, женский голос. — То ли говорил в Боголюбове?

Но мужчина, будто не слыша женских слов, продолжал своё:

   — А и дороги ныне таковы, что в малой силе никуда живым не доедешь. По всей волости посадничьи и тиуньи дворы грабят. Да и самих посадников и тиунов бьют. Даже из сел повыходил народ на разбой. И уж поразбивали на дорогах многих людей. А на Москве — сама видишь — тишина. Вот и потерпи.

IV

Московский будень тем временем брал своё.

В это утро церковный причт ушёл из города всем собором: поп, зажав под мышкой увязанные в жёлтый плат ризы, дьякон, побрякивая неразожжённым кадилом, и пономарь с медной купелью на плече отправились на крестины в посад — к первому на всю Москву купцу и ростовщику Бахтеяру, больше известному в округе под кличкой Дубовый Нос.

Дьякон перед уходом наказал жене, чтобы устерегла и зазвала к ним на двор Неждана. У дьякона не ладилось дело с под манкой пчелиных диких роёв: когда стал присаживать выпрошенные у боярыни вощины, то оказалось, что одни наузни порассохлись, другие подгнили и, того и гляди, рассыплются. Попытался было изладить их сам, да только хуже напортил. Без Нежданова искусства было не обойтись.

Толстая дьяконица, проводив мужа, вынесла на крылечко прялицу, удобно уселась в тени навеса лицом к городской площади и принялась за работу: обутая в мягкий козловый башмак стопа, равномерно нажимая на подножку прялки, вертела колесо, рука тянула нитку, а глаза, только изредка опускаясь к рогатому мотовилу, на которое сматывалась нитка, зорко наблюдали за боярскими воротами, откуда должен был выйти Неждан.

Сквозь прогалины своего частокола дьяконица видела, как долго не мог протолкнуться в боярскую калитку Яким Кучкович, когда, пошатываясь, размахивая руками и сердито говоря сам с собой, вышел от посадника. Видела, как взбежала на открытые переходы своих хором нарядная посадница, как, перевесившись через перила, внимательно проводила глазами охмелевшего гостя и как проворно сбежала вниз, когда Яким, спотыкнувшись о порог, ввалился наконец в дверь Петрова дома.

Потом вскоре замелькала за частоколинами красная ферязь самого посадника. Проковыляв вперевалку мимо боярских ворот в сторону княжого двора, посадник повстречался с выходившим оттуда огнищанином. Тот был заметно озабочен: когда посадник спросил его о чём-то, огнищанин только махнул рукой и даже не остановился.

От внимания дьяконицы не ускользнуло, что княгинины булгары, сидевшие перед тыном, ни на ноги не поднялись, ни шапок не сняли перед посадником, когда он входил в княжие ворота. Им наскучило играть в зернь: они дразнили Пономарёва щенка; щенок захлёбывался от лая.

В воротной избёнке больше не голосили. Щенок, увидев издали вышедшую оттуда поповну, весело побежал ей навстречу, распугивая по дороге купавшихся в песке воробьёв. Девушка шла, низко понурив голову. По самой середине прокалённой солнцем площади она столкнулась с огнищанином, который, уставясь, как она, глазами в землю, шагал ей наперекрёст. Ястребок так отпихнул её локтем, что она еле удержалась на ногах. Булгары засмеялись. Когда она поравнялась с ними, низколобый зерновщик, метавший давеча кости, крикнул ей что-то по-булгарски, поманил рукой и подмигнул товарищам. Те захохотали ещё громче. Щенок снова кинулся на них с лаем. Девушка, раскрасневшись до слез, опрометью вбежала в дьяконов палисадник.